— Правду баешь! Василий-то, сказывают, сына не пожалел, чтобы бабе своей лишний раз промеж чресел вставить!
— А отца моего конем на улице потоптал: до сих пор кровью харкает!
— Да я лучше на большую дорогу пойду, чем шапку стану ломать перед Дормидонтовыми выродками!
— И вот так говорят на посаде?
— Хуже того, Никита Гаврилыч: я не стал матерную брань доводить — не поставь уж в вину!
Тяжело вздохнув, начальник Земского приказа перевел взор от соглядатая на затянутое слюдой окно, за которым смутно виднелась двойная шеренга солдат, ограждавшая царский дворец от остального города, хмурого в своей подавленной злобе и напоминавшего нахохлившуюся хищную птицу. У ног одного из стражей упал камень, брошенный неведомо откуда и на волосок не достигший цели; охранник дрогнул, но не двинулся с места, исполняя свой долг часового. Как назло, и погода была под стать: она быстро портилась; сизые тучи низко повисли над деревянными крышами и деревьями садов, словно стараясь навести на сердце старого боярина еще большую кручину. Отворотившись, Телепнев снова окинул глазами Престольную палату, где собралась дума — впервые после долгого перерыва в надлежащем месте и в относительно полном составе: заболев, Дормидонт проводил совещания в собственной опочивальне и созывал на них только бояр. Однако теперь, несмотря на увеличившуюся пестроту богатых одежд и более подходящую обстановку, все выглядело уже не столь торжественным. Люди, которые ныне расположились полукругом возле трона, затянутого черной тканью, казались растерянными, будто дети, давно ожидавшие отцовской кончины, но не способные в полной мере предугадать ее последствий. Даже некоторые горделивые представители знатных родов, по старинке считавшие не ровней себе тех, кто возвысился лишь после второй смуты и смены правящей династии, сейчас ничем не выказывали пренебрежения: общая тревога объединила всех.
— Довлело бы одного талана, чтобы вновь чернь взбаламутить! — вымолвил как раз один из таких людей.
Вокруг поднялись голоса:
— Тогда бы, пожалуй, она и в царские палаты ворвалась, чего и в прошлые смуты не бывало!
— Оборони Бог!
— Никита Гаврилыч вовремя измыслил забрать клады под расписку!
— На князей при случае надежа нынче худая: многие из них покорялись Дормидонту, лишь сцепя зубы, чтобы он вотчин их не лишил. А теперь как бы сами не забунтовали с дружинами своими!
— Вот потому о царевой смерти и далее надлежит умалчивать!
— А доколе? Дормидонт уже смердит так, что поневоле ноздри заткнешь — хоть и трут его мазями, да не в коня корм! И не запамятуй: через неделю ему надлежит народу показаться — в свой-то день рождения, по стародавнему обычаю! Прах надобно вернуть праху, и сделать это, как приличествует: не зарывать же государя втайне, словно бродягу какого!
— Эдак мы третью смуту, пожалуй, и не отвратим!
— Знамо дело — она уж начата!
Взгляды всех — наполовину суровые, наполовину любопытствующие — обратились к царевичу Петру, который находился с братом тут же и впервые присутствовал на заседании думы. Петр понял, что пришло время объясниться, разумеется, отнюдь не раскрывая своих истинных намерений. Он даже попытался изобразить на лице гнев, свойственный человеку, столкнувшемуся с неожиданной клеветой, но без зеркала догадался, что это не слишком-то получается, и потому произнес с почти беззаботной улыбкой:
— Бунтовали шибко недовольные, что в тюрьму зело много народу вкинуто без сыску и вины — так батюшка в хвори своей нагосударил! Их всякий мог подстрекнуть — и силой клада, и без нее. Стражник же со своей солдатской жизнью сам расчет произвел, которая, известно, не бублик с маком; может, и под порчей! Я хотел удержать его, потому и замарался. А тех, кто на меня сором у кабаков лает, должно огнем пытать.
— На это последовал совершенно спокойный ответ одного из окольничих:
— Жареные людишки, царевич, в пищу и то не годятся, а уж тем более нести тягло!
— Престол прозябает впусте — оттого все зло! На царство венчать надлежит не мешкотно, — промолвил кто-то сзади. На это возразили:
— Не выждать сорока положенных дней — бесчестье почившему государю.
— Провозгласить хотя бы наследника!
— Спокойней для того созвать собор.
— Какой собор? — поднял голос Василий. — Достояние переходит по старшинству. Мне еще сына воскрешать!
— Сей закон отменен отцом, еще когда он правил от имени малоумного родича! — немедленно парировал Петр. — Ныне все на царево усмотрение!
— Ты и перед мертвым норовишь выслужиться?
— Воля родителя свята!
— Может, вдругорядь пьяную басню поведаешь, что по ней тебе все наследство отошло?
— Зачем же, по-твоему, отец кликнул меня к себе в день своей кончины?