— А что, оставлять их разве? Знаешь, кто к ним идет? Самые никчемные люди: парни таких бьют, а девки таким не дают притуляться! Да еще лодыри, которые изуродуют себе руку и святых корчат, а на деле хотят, чтобы их другие кормили. Прежние государи кое-как терпели их, а Дормидонт велел по тюрьмам рассылать. А я, когда еще гулял со своей ватагой и находил тех, у кого пальцы оттяпаны, таким мукам их предавал — каты бы в Разбойном приказе обзавидовались! Поди, слышал, что они плели про первых людей и про то, что Богу не любы наши страсти?
— Слышал.
— А я тебе другую легенду расскажу, и она-то правдивей будет! В стародавние времена здесь, — Федька широко повел свободной рукой, словно старался очертить все государство, — не стояло ни весей, ни тем паче городов с мощеными улицами и цветистыми теремами. И людей не набралось бы даже на один нынешний двор царский, и жили они по лесам да по болотам хуже скотов. Землицы не пахали: какое зверье набьют дубинами, тем и сыты, а как ничего не набьют, так жрали падаль и собственное дерьмо, а то и друг другом не брезговали. Тогда поглядел Господь сверху, и пожалел их, и сказал: «Низведу я огонь благодатный, и станет он огнем страсти в человеческих душах». И по тому обетованию зажглись в иных людях сильные желания, а их не можно применять к тому, что под ногами валяется, к нечистоте и прочей погани. И потому те люди смотрели вдаль и видели то, чему быть еще только надлежало. Один из них стал ковачем всех орудий из железа и меди, чтобы расчистить лес и поднять целину. Другой срубил первый город со товарищи, ибо от его страсти и простые мужи сподоблялись на недюжинные дела. А третий, вглядываясь в мир, дал ближним и дальним знать о Боге, без веры в которого взрослый человек — что дитя без отцовского окормления да материнской ласки. А когда пришла пора тем людям преставиться, пламя, спущенное с небес в их сердца, дало начало первым кладам. Ты петь умеешь? — вдруг спросил Федька.
Максим растерялся:
— Не знаю… Я не пробовал.
— Я вот не умею. А то бы, пожалуй, и спел тебе, как гусляр с бельмами на обоих глазах: от него я впервые услыхал все, что тебе ныне поведал запросто. Помню, мимо нас ехал старый боярин с сыном и челядью и велел серебряный гривенник в шапку кинуть: сказание по нраву пришлось. Видимо, тот слепой изрядный шельмец был и знал, чем угодить честному народу. Он еще иначе баял: стоит такой благословенный человек на берегу большой реки и видит гребцов, борющихся супротив ветра, и признает в них сродников по духу, а переведя взор на гнилушку, несомую вдоль стрежня, твердит себе: «Да не уподоблюсь ей». А так он мои думы и чувства угадал, зараза, бывшие еще тогда, когда меня отцов братан, чтоб с шеи спихнуть, продал в вечную кабалу шорнику, первой собаке во всем городе!
— И ты решил, что и сам отмечен Богом?
— А как по-другому? Может, тебе и в диковинку подобный человек, и ранее повстречаться с ним не доводилось, особенно если в твоем царстве все люди, от князя, до нищеброда, — что сума переметная. Правду сказать, в прежние века страстных-то мужей поболе было, а сейчас оскудели Господни дары по грехам нашим. Но и теперь иногда жемчуг попадается промеж бросовых камушков, — самодовольно заключил Федька и, прожевав последний хлебец, сплюнул случайно попавшую на язык соринку, так, что показалось, будто этим атаман выразил презрение ко всем людям, стоящим бесконечно ниже его, к слабости их желаний и заурядности поступков.
— Но ты же разбойник! — не удержался Максим.
— Разбойник, говоришь? — Федька, ничуть не рассердившись, поглядел на Максима так, как взрослый иногда смотрит на ребенка, задавшего наивный, но простительный для своих лет вопрос. — А знаешь ли, какова первейшая заповедь, ниспосланная от Бога людям, и особливо тем, в которых он заронил свою искру? Населяйте землю и обладайте ею! Земля — не обиталище злого духа, сшибленного с небес, она — сад Господень, и другого николи не было! Все здесь Бог сотворил на потребу человеку, и, кто больше потребил, лучше исполнил его волю. А кто ныне у нас всем владеет? Дормидонт? Так он во вторую смуту столько крови пролил, сколько мне в бредовых снах не виделось! И я еще малых деток не убивал. Трех— и четырехпалых в расчет не беру. А Дормидонт прослышал, что верные люди укрыли законного царевича, и велел ему ножик воткнуть в горло. И девочку, что с ним была и которую, по нашему доброму обычаю, ему в невесты уготовали, не пощадил. А было им годков по пять, не более! Меж тем для Дормидонта соболей бьют по лесам да осетров ловят по рекам и молятся за его здоровье, которое убывает, как пиво из дырявой бочки. А меня проклинают и травят! И кто ты, чтобы меня судить? Почто дорожишься, малоумный? Тебя ведь тоже ловят!
— А когда тебя допрашивали, не говорили, зачем я им нужен? — немного помедлив, спросил Максим.
Федька ответил не сразу:
— Напрямик не говорили, а смекнуть можно. Скажи, парень: ты слыхал о Жар-птице?
Максим не проронил ни слова. Федька продолжил:
— Так кличут особый клад, изначально сокрытый, по преданию, где-то в Синих горах. Он не хоронится под землей, и его не блюдут стражи, но взять его ох как непросто, и за все время ни один человек им так и не овладел. А пытались многие: первая смута у нас приключилась именно из-за того клада. Ибо таланов в нем немерено, говорят, что даже развилки не всегда ему нужны, и с его помощью можно менять судьбу целых царств. А в народе уже какой год не смолкают толки, за которые особо горластых в съезжую на козел тягали: явится нездешний добрый молодец, и Жар-птица, с небес низвергнувшись и ему в руки упав, сольется с ним, и будут двое одна плоть. Тогда он воссядет на престоле Дормидонта, и наступит для всей нашей земли счастье.
— Но я не умею брать клады! — запротестовал Максим. — И вашим царем тоже быть не собираюсь. Я хочу только вернуться домой!
— А про это государевым ярыгам и ему самому дознаваться недосужно! Лисовин не выпутывает у горностая, для чего тот пробегает по его участку: ноги размять или зайчатинкой поживиться. Запустит ему зубы в брюхо, и шабаш. Вот и тебя бы прикончили, да только к этому делу так просто не подступишься, и убивать тебя тоже с умом надо. Почем знать, может, Жар-птица давно повязана с тобою, только еще дремлет, как молодая женка после совокупления с любимым мужем. Приставят нож к твоей шее, а внутри тебя заквохчет страшная златоперая курочка, и склюет всех вокруг, как тараканов, что из-под печки не вовремя выбежали. Помирать-то на этом свете охочи немногие.
Протяжный стон помешал Максиму немедленно осмыслить сказанное: одно из тел, прежде представлявшееся бездыханным, начало шевелиться. На мгновенье к Максиму повернулось знакомое длинное лицо, и мальчик зажмурился, чтобы не видеть, какая гримаса была на нем в тот миг. Видимо, любое движение причиняло несчастному ужасную боль, но он все же отчаянно старался уползти подальше от проклятого места.
— Во, гляди! — произнес Федька, вытягивая руку в направлении изувеченного человека. — Видишь, как жить хочет? А соловьем разливался, что надо свою душу от желаний освободить! Похоже, дрогнула у меня рука, в темнице спортилась! Ничего, еще отудобеет! Поиграть с ним напоследок, что ли?
— Это как?
— Вы в своем царстве в застенок не игрывали?
— Нет.
— Э-эх! А у нас бывало. Это, собственно, и не игра даже, а кто не показывал себя удальцом в чижике или иной забаве, тому надлежало побыть татем, у которого выведывают подноготную. Кнутьев и углей у нас, голоштанных, не водилось: крапивой заменяли да лозинками. Ох, и не любил я в ребячестве проигрывать! Да я вообще проигрывать не люблю! А тут вроде огонек пока теплится. — Федька глянул на факела, правый из которых уже угас, но от левого и взаправду еще тянулась вверх тонкая черная струйка. — Вот как мыслишь: возжелает ли он смерти так же, как сейчас жизни?
— Не смей!
— Клычки решил мне показать, возгордился, поди, о Жар-птице проведав? Хочешь его от мук избавить, приколи немедля: ты ж паренек смышленый и видел, как я сегодня трудился. Не то, по обещанию своему, замытарю!
Максим побелел; Федька снисходительно похлопал его по спине:
— Ладно, сабельку я б тебе все равно не доверил. — Привстав и сделав один шаг вперед (больше и не требовалось), Налим быстро совершил то, к чему пытался подтолкнуть Максима. Снова усевшись, он повернулся к мальчику: — Отсрочкой не обольщайся, скоро пальчики в кровице инако замараешь.
— Почему?
— А обок меня белоручек не водится! Кто шел ко мне в ватагу, тому я непременно велел чью-то душу вынуть. У меня все ребята убойной порукой были скреплены, а это понадежней, чем клятвы Богом да родителями.
— Да не хочу я к тебе!