— Куда?
Незнакомец, ничего не ответив, двинулся в том направлении, которое Максим пытался выдерживать вчерашним вечером, пока изнеможение не взяло над ним верх. Немного посомневавшись, Максим последовал за мальчиком.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Агнец Божий.
Уже вовсю занималось утро: звезды на небе потухали, и лишь самые яркие пытались еще сопротивляться дневному свету, а сплошной птичий гомон уступал место отдельным трелям и выкрикам. Идти пришлось недолго: перебравшись вместе со своим провожатым через какой-то неглубокий овражек, Максим уперся взглядом в сплошную стену из человеческих спин, настолько плотную, что в ней не было ни малейшего просвета; так обычно выстраиваются солдаты для какого-то торжественного мероприятия. Максим затаил дыхание, но он зря осторожничал: никто бы не обернулся в его сторону, вздумай он даже потянуть кого-либо за порты. Взоры всех людей, стоящих полукругом, были устремлены туда, где, очевидно, за ночь на скорую руку соорудили что-то вроде трибуны. Максим не мог ее разглядеть, даже приподнявшись на цыпочки, и видел только широкое полотнище, закрепленное позади нее на ветвях сосен. В его верхних углах были намалеваны стражи клада; грубая рисовка делала их еще безобразнее, чем в действительности, а использование не золотой, а черной краски придавало им сильное сходство с чертями. Центральную же часть занимало изображение какой-то птицы, низвергавшейся с высоты; она, видимо, умирала, беспомощно раскинув крылья, напоминавшие языки пламени, а из ее изогнутого клюва словно вырывался последний крик. Максим почему-то испытал чувство щемящей жалости, глядя на эту птицу, как будто она была частью его самого. Чтобы напрасно не растравлять нервы, Максим опустил глаза, но тут заметил новую деталь, заставившую его вздрогнуть: у многих людей, чего-то сейчас упрямо ожидающих, отсутствовали мизинцы, а подчас — и указательные пальцы. Иногда они были отхвачены по самую ладонь грубым орудием, вроде топора, в других случаях еще оставались обрубки; будучи неподвижными, они мало обращали на себя внимания, но если вдруг шевелились, то чрезвычайно напоминали каких-то паразитов, присосавшихся к руке. В это время возле трибуны началось оживление. Кто-то, кого Максим за толпой не был способен увидеть, зажег два факела и установил их по разные стороны от полотнища на высоких шестах, а рядом с изогнутой шеей погибающей птицы появилось длинное, испитое лицо другого человека. Спустя секунду послышался его тихий голос:
— Видите ли вы впереди себя счастье? Если видите, то не обретете, ибо то, что впереди вас, не при вас. Вообразите человека, который хочет подняться на небо и встретиться с Богом. Очи телесные говорят ему, что небо с землею сходятся недалече от места, где он стоит, и идет человек и верит, что конец пути близок. Да отодвигается от него желанная награда, и тем быстрее, чем более он рвется к ней, и вот уж нет радости на лице его, а сердце захватили злоба и ропотливость на того же Бога. А потуши он свою страсть да побереги ноги, Господь сам бы его обнял и приблизил к себе, как было древле, и чему быть надлежит. Вспомянем же те времена.
В людских рядах каким-то чудом появилась щель; через мгновение она сомкнулась, но Максим успел увидеть рядом с одним из факелов того мальчика, с которым он сегодня успел обменяться несколькими фразами. В руках у него была толстая книга в железном окладе; она выглядела уже изрядно потрепанной и, вероятно, переходила из поколения в поколение. Мужчина, только что державший речь, приблизился к мальчику и, перелистнув несколько страниц, указал на нужное место. Склонив голову, мальчик медленно начал читать вслух:
«О, вы, видящие в домочадцах своих некое сокровище и их ублажающие! Узрите же красоту первого семейного союза между Богом и человеком, и паки обретите его, и возродите его в новом сиянии!
Ибо мужчина есть сын небесного отца нашего, а первая женщина — дочь его, и наречены они были так, и ввел их Бог в свое обиталище, где ручьи текли молоком и медом, где не было нужды прикрывать свое тело, свыше хранимое от непогоды, мух и терний. И даровал Господь людям плоды от всяких деревьев, которые насадил в своем вертограде. На них указал перстом, отнюдь не повелев хлопотать об иной пище, как и всякий родитель оберегает ребенка, налагая запреты, а если ребенок ослушается, не родителя в том вина. И пребывали люди в покое, избавленные от тревог, забот и всякого стяжания, и уподобились они в блаженстве своем младенцам, которые засыпают под колыбельную, и мать хранит сон их. И как у младенца меньше зубов, нежели у взрослого мужа, так и человеческая рука, не ведавшая сохи, прялки и пера, которым ныне пользуются подьячие, обладала тремя пальцами, вполне достаточными для того, чтобы обрывать те плоды с отягченных ими ветвей. Но всегда ненавидят безумные мудрых, неучи ученых, скверные нескверных, а испорченные хороших. Так мирная жизнь человека уязвила очи Повелителя кладов, да не будет ему другого имени, и славословия, возносимые Богу, сделались нестерпимыми для его слуха. Он, приняв облик огненной птицы с венцом на голове из пяти зубьев, предстал перед людьми, и трепет обуял их, ибо они полагали, что это — одно из чудных созданий, что сотворены Богом и служат ему:
«Что привело тебя сюда?»
«Лихо»
«Мы не знаем его. Что это?»
«Лихо есть желание»
«Опять чудное слово, неведомое ушам нашим. Если ты, по воле Господней, явилась потешать нас загадками, то избрала зело мудреные, и нет в нас разумения, чтобы их разрешить».
«Я мудрее всех зверей полевых и птиц небесных, но и самый глубокий родник может иссякнуть, и тот, кто пил из него воду, с удивлением взирает на обнажившееся дно и сомневается, что делать дальше. Вот и я, познав предел своей мудрости, вопрошаю вас, и в том мое желание: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева?»
«Мы вправе вкушать плоды с тех деревьев, которыми Бог наделил нас от щедрот своих, и не искать другой снеди, дабы не преступить через то, что дозволено»
«Отчего же?»
«А разве можно постичь промысел Божий, и рассуждать о святом наставлении, и давать ему оценку, будто говорим мы о цветах, какой из них краше под небом Господним?»
Тут птица распустила хвост, так, что сад словно окутало алое зарево, и ответила столь сладким голосом, что не можно его ни повторить, ни описать человеческой речью:
«Искать ничего не надобно!»
Птица поднялась на крыло, а люди последовали ей вослед, поскольку вид ее ласкал их взоры, а воркование изгоняло страх из их сердец. Им уже хотелось и дальше лицезреть ее и говорить с ней. Это было первое желание, которое они познали, и уже потом за ним прокрались, подобно татям в ночи, многие другие. Люди вспоминали свой вчерашний день, которые, как и прочие дни, был проведен ими в райских кущах, и казался он им пресен, ибо не встречали они тогда еще диковинной птицы. И умалялась их благодарность Создателю, а вместе с ним и счастье, но думали они, что, идя за Повелителем кладов, изгонят досаду из своих растравленных душ. Они потеряли его на миг, но тотчас вновь узрели на ветви дерева, взращенного его прислужниками. Небывалые плоды усеивали то древо: были они цветом подобны солнцу, и золотые лучи, льющиеся меж облаков, не могли затмить их собственный свет. И увидели люди, что плоды эти годны для пропитания и приятны для взора, и ели их, и угощали друг друга.
«Ужели, — сказала женщина, — мы нарушили завет, что ниспослал нам наш Создатель, и не довольствовались тем, что было у нас?»
И мужчина отвечал, глядя на нее:
«Да»
«Будем ли мы и впредь поступать так же?»
Тогда они в последний раз услыхали голос Повелителя кладов, и прозвучал смех его, будто звон хрустальных колокольчиков:
«Бесспорно, ибо всякий, творящий грех, есть раб греха. Отныне вами станет двигать жажда, которую вы не сможете утолить, находя отраду то в одном, то в другом, и наречете ее страсть и страдание. Меня же вы более не увидите, но всю жизнь будете собирать по кусочкам, которые начнут отдавать вам слуги мои, но лишь для того, чтобы хотелось вам больше и больше. Начнете ли вы, утратив благоволение Бога, заботиться о телесном здравии, или о свободе, или о похвале людской, или о чине, что жалует царь, или о тешащих зрение трудах кружевниц — во всем этом буду я. И в смерти, что уравнивает тех, кто тщится предотвратить хвори, и тех, кто подобного не делает, вольных и холопов, славных и бесславных, государевых слуг и гулящих людей, почитающих земное благолепие и над ним глумящихся, — тоже буду я. Ибо познаете вы смерть, как познали желание, и разделите ее со мной, потому что минуты мои сочтены. Но да будет мне утехой, что я уже не одинок ни в гибели, ни в способности хотеть и мучиться».
Южный ветер, приходя в столицу, приносит с собою дожди, и бояре заранее укрываются по теремам, а нищие накидывают на себя рогожи. Так и упомянутые слова не требовались первому человеку, чтобы догадаться о последствиях своего поступка, ибо все оставляет свой след. Даже деяния, что представляются нам ни добрыми, ни худыми, могут оказаться и добрыми, и худыми, и озорник, обломивший в окрестном лесу побег дикой яблони, тем самым навсегда разлучит отца и сына в ином царстве. Гнев Божий развеял по ветру Повелителя кладов, чей пламень опалил души людей, сделав их черными и превратив в вечно тлеющие угли, и разметал его над землей тысячью искр. Они попадали в леса и болота, реки и озера, и становились кладами, за которыми охотятся люди, разжигая свою страсть и откладывая день освобождения. Ибо и для людей не стало больше места в саду Господнем, и пять пальцев, что отныне имела их рука, служат напоминанием о венце злого духа, которому они однажды поддались и на алтари которого возлагают новые жертвы, убивая других и себя. И несть числа тем закланиям, покуда не выправятся взгляды, и намерения, и речь, и действия, и житие ваше, и усилия, и память, и сосредоточение, и не отвратитесь вы от алчбы и желания, ибо возложение неудобоносимых бремен противно Богу»
Юный чтец задыхался; на его раскрасневшемся лице выступил обильный пот, а руки, будучи не в силах уже удерживать на весу тяжелую книгу, заметно дрожали. Вероятно, он в первый раз старался для столь значительной аудитории и оттого хотел выступить как можно лучше, но теперь стыдился и нескольких запинок, и того, что его чересчур сильное желание не слишком соответствовало нравственному идеалу, о котором говорилось на пожелтелых страницах древней рукописи. От стыда на самого себя мальчик готов был уже заплакать; в эту минуту он ясно, как никогда ранее, понимал, что желать — значит страдать, и чувствовал свою сопричастность преступлению первых людей. Длиннолицый человек ласково обнял его, затем снова обратился к слушателям:
— Мы урезаем пальцы, возвращая тем себе изначальный беспорочный облик, и отрекаясь от наследия Повелителя кладов, и избавляясь от искушения поклониться его слугам, которые горько плакали, когда он пал, и ныне в виде леших, кикимор и водяных стерегут его останки. Но к внешней перемене да добавится и внутренняя, ибо Господь может спасти от любой страсти, если снизойдет к человеку, не противящемуся ему! Надобно отсекать или преодолевать в себе страсти и желания вначале, покуда они малы. Самое льготное время от них — молодость лет, когда они хоть и пылки, да не упорны, а после они крепнут в силу повторений. Едва пробившееся из почвы деревцо еще легко вырвать; большое же труднее; а то, которое глубоко пустило свои корни, одному человеку уже и не под силу выкорчевать: он должен созвать на помощь себе другого и третьего. Так и относительно страстей и желаний: юную страсть легко преодолеть, а когда она будет оставлена без внимания в той надежде, что всегда можно бросить ее, тогда уже требуется помощь ближнего. Страсть же, в начале не поверженная, влечет к себе волю человека, будто некий чудный камень, который, сказывают, добывают рудознатцы в далеких землях, притягивает к себе всякое железо. И в воле этой — исток всякой смуты и несогласия, поскольку страсти более всего ссорят человека как с добрыми, которые не имеют их и которые сами себе вполне расположены к миру, так и с подобными ему людьми. Пусть же не отыщется тот, кто пожелает смуты, и не запамятуют, что не Всевышний, но мы сами попустили ее. — Проповедник опустил руки, до сих пор воздетые; толпа придвинулась к нему, и раздались звуки поцелуев, слышные и в задних рядах. Кто мог, прикасался губами к тем местам на его теле, где прежде находились указательный палец и мизинец, отсеченные под корень, видимо, надеясь получить от этого особо значительную благодать. Другим не так везло, и они прикладывались к ступням и краям одежды, становясь на колени; все это, впрочем, не слишком напоминало безотчетный порыв, а походило скорее на простое следование ритуалу. Мужчина с вытянутым лицом принимал эти почести как нечто само собой разумеющееся, без ненужного смущения или гордости. Он лишь прекратил речь и лишь спустя некоторое время произнес фразу, которой суждено было стать последней, и, видимо, таковой она и задумывалась: — Станем же держаться правой дороги, ибо суд близок, где каждому воздастся по делам и по желаниям его.