Не знаю, зачем я всё это объясняю. Как будто себе напоминаю, что у меня жизнь была. Не самая успешная, может быть, но по-своему счастливая. Сейчас понимаю, что всё это в прошлом. И проказы первоклашек, и вечера над их тетрадками, и стариковское ворчание деда, и прогулки поздними вечерами с друзьями.
Но беда пришла, зыркнула пристально — и рядом никого не осталось. Ни одного друга. Может быть, и не было их у меня никогда.
Уверена, что за меня только дед вступился, если бы ходить мог и силу имел, как раньше, когда с одного удара топора полено надвое раскалывал…
Вспоминаю, как я платье это вместе с дедом выбирала. Деда Лёша не любил в город выбираться и меня отпускать одну никогда не отпускал. Всегда только в большой компании. Но в тот раз сам вместе со мной поехал и принарядился, как на праздник — пиджак белый и кепку достал. Они на обратном пути в нашем автобусе пыльном запачкались. Но я помню, как дед важно нёс моё платье в шуршащем целлофане и всем хвастался, что его внучка самая красивая на выпускном будет.
— А ну перестань! Сырость развела! — меня за плечи встряхивают. Я и не помню, как на пол сползла и в платье вцепилась обеими руками.
— Будешь послушной кралей, Зверь тебе платья в сто раз красивее купит! — рубит словами Ризван.
Выдёргивает платье из моих пальцев.
— Не в платье дело, — охрипшим голосом говорю я. — Вам, уродам, не понять.
Откуда только смелость берётся? Слова сами выскакивают. И страшно, что меня накажут. Только поздно уже слишком. Кавказец руку заносит и опускает. Только треплет за шиворот кофты.
— Тебе, Арина, лучше язык за зубами держать. Я женщин не бью. Но другие не только бьют. Но и калечат. Хочешь на похоронах присутствовать — одевайся, как положено. Иначе без тебя закопают…
Слова Ризвана о похоронах деда отрезвляют больше всех прочих угроз. А я ведь даже не знаю, где дед сейчас и собрали ли его в последний путь, как полагается. Кто-то всё решил за меня, а я только наблюдатель сторонний.
Дальнейшие сборы — это и не сборы вовсе. Я запихиваю под руку всё, что кажется важным. Ризван стоит надо мной грозной тучей. Мысли о похоронах перебивают всё. Кажется, я даже не застёгиваю сумку. Иду за бандитом как во сне. Дороги под ногами не вижу.
Спотыкаюсь и падаю. Сумка на бок падает и всё моё тряпьё вываливается. Прямо под ноги головорезам, собравшимся возле дома, облюбованного Зверем.
Бандиты потешаются. Ржут, как стадо коней. Один из ублюдков трусики мои носком ботинка подцепляет.
— Глянь, я такие трусы только у бабки своей видел!
Собираю всё под пристальными, сальными взглядами. Они меня словно не только ощупывают. Но раздевают и вертят, как хотят. Куском мяса себя ощущаю.
Ризван не вмешивается. Стоит в стороне и молчит. Видно, нарочно так поступает из-за того, что я уродами их всех назвала. Но разве я не права? Они такие и есть. Уродство у них не внешнее, а внутри всё гниёт и в крови тонет.
Головорезы продолжают потешаться. Меня никто пальцем не трогает. Помнят слова Зверя о неприкосновенности. Но их поганые словечки и плевки склизкие ничуть не лучше.
Один из бандитов, совсем обнаглев, трусики мои выхватывает и растягивает.
— Парни зацените!
— Монашеские тряпки, не?
— Видно, ты не тех монашек видел. Я других монашек люблю! Поразвратнее!
Гогот и ржач.
— Отдай! — требую.
Замираю перед амбалом. Он выше меня на две головы и намного сильнее. Двумя пальцами трусики мои держит и размахивает, словно веером.
— Достань — отдам.
Ухмыляется. Весело ему, поганцу.
— Отдай.
Ногти в ладонь впиваются. Дрожу от напора эмоций. Слёзы стынут в глазах. Кожа леденеет от напряжения. Хочется в рожу этому уроду плюнуть и чтобы захлебнулся своим гнусным смехом.
— Ты тупой? — звучит звериный рык.