А потом болью взрывается в голове.
На софу упали кровавые капли. Я поднесла руку к носу, пачкая белые кружева на рукаве.
Где-то в глубине дома кто-то коротко вскрикнул — и крик прервался.
— О. — Сказала тетенька. — О. Несколько раньше, чем я предполагала. Думаю, нам следует проследовать на кухню и узнать, что сталось с кухаркой. Вы же что-то пекли, дорогая? У вас мука на щеке. Надеюсь, это был не яблочный пирог.
— Блинчики… — Прошептала я.
Кровь все текла и текла, не думая останавливаться.
— Ваша бабушка, дорогая… — Тетенька подала мне руку, — Была замечательным зельеваром. Единственная причина, по которой я позволяла вам заниматься таким неблагодарным делом, как готовка — это то, что сие несколько схоже с благородным искусством зельеварения. Вам скоро исполнится восемнадцать: самое время силе пробудиться.
Самое ужасное, что папенька не вмешивался в разговор.
Он все знал, но не говорил мне! Они с тетенькой ждали, пока случится что-то… что?
Я оперлась на его плечо, и мы пошли на кухню. Папенька придерживал меня за талию, но даже и не подумал остановиться и успокоить. Я плакала, а папенька… папенька молчал. Это молчание пугало меня еще больше. Как будто я сделала что-то непоправимое, и Элий рядом с этим — всего лишь девичья шалость.
Что?
Что случилось? Какая еще сила? Неужели я сделала что-то плохое, и кровь на моих руках не только из носа, но и чужая? Крик… Крик — это же плохо, да?
Никто не предупреждал меня.
Почему же, почему?
Кухарка лежала на полу. Грудь ее поднималась и опускалась — слава Господу! Дышит!
В руке у нее был надкушенный блин, а на тарелке возвышалась горка таких же. Золотистые, ажурные, лоснящиеся маслом… я почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Наверное, она решила доделать мою заготовку…
Я любила нэйе Улину. Она учила меня готовить. Она хвалила меня за мои успехи, не то что тетенька, от которой невозможно дождаться доброго слова даже если переведешь трактат с яталийского на шенский. Она была как нянечка, как добрая подруга…
— У нэйе трое детей и муж хромой. — Сказала я. — Папенька, пожалуйста, если я…
— Не стоит. — Фыркнула тетенька.
Она взяла деревянную ложку и разжала нэйе Улине челюсти. Папенька закрыл мне глаза рукой. Я рванулась: я хотела видеть. Но у папеньки очень сильные пальцы.
Я услышала кашель. Когда я смогла увидеть кухарку — живую и здоровую — тетенька выбрасывала что-то в ведро с очистками.
— Нэйе Улина, все в порядке? — Спросил папенька без особой, впрочем, обеспокоенности.
— Да. — Нэйе Улина сделала неуклюжий реверанс, — Я просто что-то сомлела… жарко тут.
— Я думаю повысить вам жалованье, нэйе. Простите мою дочь, она не желала зла.
— Конечно же, господин, я не держу на нее обиды.
— Ты будешь молчать. — Сказала тетенька.
— Конечно, тайе Дезовски.
— Выйти на минутку. И не вздумай подслушивать! — Тетенька подождала, пока Улина уйдет.
Папенька задумчиво теребил ту саму бумагу из-за корсажа. Теперь-то я видела, что это письмо.
— А вы, Елания, едете учиться. — Добавила тетенька после, казалось, целого тысячелетия тяжелой тишины.