Теперь же, когда ей казалось, что Бьянка у нее в руках, Лукреция вдруг осознала, что так поступать ее заставляла собственная зависть. Это не украшения были не хороши — это сама Лукреция не выглядела в них так же ослепительно, как Бьянка.
«Но теперь-то все, — посмеиваясь, думала Лукреция, примеряя сверкающие камешками сережки и рассматривая себя в зеркало. — Теперь одно твое неверное движение — и я все-е-е расскажу Королю. И никакая красота не поможет тебе обелиться перед ним. Да и Королева его теперь в моих руках. Попробует только она умолчать о Бражнике; я тотчас выведу ее на чистую воду. Король, конечно, увлечен ею, как новой и красивой игрушкой, но не влюблен. Если посеять в его душе сомнения, то он легко отступится от Королевы…»
Глава 15. Выяснение отношений
Король любил свою Королеву.
Какое странное, мучительное и живое чувство… Кажется, раньше он не любил, не умел этого делать. Теперь же — ничего не мог поделать с этим чувством, пожирающим его заживо, рвущим его сердце острыми зубами.
Это он понял, проснувшись утром один.
Королева имела обыкновение прогуливаться после сна по саду, обменивать сладкую негу в тепле на холод и мрак осеннего утра.
Раньше, когда Влад после ночи любви засыпал с Бьянкой, поутру ее невозможно было добудиться и заставить покинуть нагретое место под одеялом. Она протестующе пищала, зарывалась в постельное белье и жалась к нему, к Королю, жадно наслаждаясь последними минутами того времени, что называется — вместе. Грелась о его горячее тело, обвивала белоснежными руками и не желала высовывать носа из своего кокона.
Пробуждения с Лукрецией были еще мучительнее; каждый раз она обнимала его порывисто, словно прощаясь если не навсегда, то надолго, и дрожала словно от скрываемых рыданий. Расставание с ней поутру всегда носили какой-то привкус горечи. Гнетущее чувство.
И только Королева покидала его сама, первая, без лишних сантиментов. Она просто поднималась с постели, тихо и неспешно одевалась, и шла в холод и мрак, словно не было ничего желаннее и прекраснее, чем промозглое осеннее утро и одиночество. Желанее и прекраснее ночи с ним.
О чем и о ком она думала, проводя эти минуты наедине с собой?
Что могло занимать и тревожить ее больше, чем Король и его любовь?
Размышляя над этим, Влад чувствовал то, чего раньше не ощущал никогда: ревность, которая заставляла его одновременно мучиться от ее болезненных уколов и воспарять к небесам от мысли «она моя, она есть у меня!». Все равно после прогулки она придет, снимет свое платье и осторожно, чтобы не потревожит его сон, вернется под одеяло чтобы отогреться;и безмолвно застынет, переведя дух и успокоившись, что смогла улечься незаметно, не разбудив Короля.
Правда, ей это только казалось.
Он просыпался от малейшего ее шевеления, от зарождающейся в ее голове мысли о том, что надо откинуть одеяло и встать, и лежал потом, ожидая ее возвращения. Странная, непонятная безмолвная игра, в которую играли они оба. Зачем?
Она скрывала от него свои привычки, боясь, что это Королю не понравится, что он воспротивится ее ранним вставаниям и прогулкам, прервет единственную ниточку, которая связывает ее с прошлым и с самой собой, а он… Он мучительно ждал от нее проявление чувства, той влюбленности, о которой проговорился ее отец.
«Она была влюблена в своего Короля…»
И где эта влюбленность, хоть тень чувства в ее темных непокорных глазах, взгляд которых она прятала, кротко склонив голову?! Глядя на него, спящего, она даже не пыталась коснуться его, подарить ему тайную ласку, насладиться хрупким мигом, когда Король принадлежит только ей. Она сама принадлежала ему — покорно исполняла свою роль, исполняла свое служение, но не пыталась даже проявить интереса к своему законному мужу. Не пыталась попросить его нежности, его внимания и любви; и эта кроткая холодность, этот неестественный покой сродни задумчивому молчанию ангелов доводил Влада до исступления. Хотелось ухватить Королеву за плечи, и трясти ее, покуда из нее не высыплется все безразличие, вся покорность и тихое равнодушие. Хотелось, чтобы в ее глазах появилось какое-то живое, настоящее чувство, гнев, страсть, хоть что-нибудь. Хотелось, чтоб она закричала, взорвалась, выкрикивая ему в лицо то, что думает, то, что таит на дне своей души, свои несбывшиеся надежды и мечты. Хотелось знать, что же, черт подери, ей нужно, как растопить лед, как загладить свою вину, чтобы она позволила коснуться ее — живой и теплой?!
С Бьянкой вышло глупо; зря, совершенно зря, напрасно! Но и тогда он всего лишь хотел вызвать у Королевы ответную реакцию, увидеть живое, настоящее чувство в ее глазах. Но его выходка привела лишь к тому, что Королева закрылась еще больше.
…Королева вернулась со своей прогулки; сквозь опущенные ресницы Влад видел, как она освобождается от платья — слишком простого, самого скромного, пожалуй, что нашла. Видно, в саду было очень холодно, девушку трясло, и она, поспешно избавившись от пронизанной холодом одежды, оставшись в одной нижней рубашке, белоснежной и тонкой, протянула озябшие ладони к жарко пылающему камину, стараясь отогреться.
Она двигалась тихо и осторожно, и Владу внезапно пришла в голову мысль, что когда-то давно, в детстве, весь выводок воронят Среднего Ворона спал в одной постели. Оттуда, из далекого, позабытого уже времени у Королевы и сохранились эти тихие, осторожные шаги, эта неслышная манера двигаться — чтобы ненароком не разбудить никого.
— Замерзла?
Влад оказался за ее спиной тихо, незаметно, так, что она вздрогнула от неожиданности, смутилась, попыталась прикрыться — ее тело в тонкой рубашке, освещенное золотым светом, было видно словно сквозь тонкую волшебную дымку. Но он не дал ей этого сделать; заставив опереться озябшими ладонями в теплую стену, нагретую жаром от пылающего рядом огня, он обнял девушку, прижался к ее ледяному маленькому тельцу, вслушиваясь в ее сбившееся дыхание.
— Так я отогрею тебя…
Одно движение ладоней по ее плечам, и тонкая рубашка лежала у ее ног. Его горячие ладони поглаживали ее прохладную грудь с торчащими от холода острыми сосками, обводили любовно животик — так мягко, так нежно, что любая другая девушка уже забылась бы в блаженстве. Но не Королева; ее плечи по-прежнему были напряжены, словно девушка ожидала от Влада подвоха, больного щипка, грубости или хлесткого удара. Какое обидное недоверие! Даже после всего того, что было между ними!..
— Ты словно лягушонок… такая же холодная…
Его ладонь неспешно скользнула по шелку ее белоснежной спины, по мягким ягодицам, повторяя изысканный изгиб, скользнула меж ног, которые девушка тотчас попыталась стыдливо сжать.
— Нет-нет, — произнес Влад, прижимаясь — горячий, разогретый, — к ее коже, плотной и жесткой от холода, — ножки шире. Ты же обещала быть послушной.
Анна задохнулась от стыда, склонила заалевшее лицо, но подчинилась без слов, тотчас же покорно выполнив то, что он велел. Влад даже зажмурился, переживая это неприятное чувство — досаду от ее безучастной, безвкусной покорности. Страсть и бесстыдство магической ночи растаяло без следа, слоило забрезжить рассвету, и Анна снова стала тихой и благочестивой девушкой, словно это не она любила своего Короля неистово и страстно, словно не она мучила его магическими прикосновениями, наслаждаясь властью над ним. Тогда он ответил, что ему все равно; забывшись в страсти, он сказал — все равно, отчего ты такая. Теперь он понял, что ошибся. Никакой магический хмель не будет слаще настоящей, живой страсти. Так неужто это было всего лишь наваждение?
— Ну? Что же ты молчишь? — произнес он, поглаживая ее прохладное лоно, внимательно всматриваясь в игру чувств на ее лице. — Мы же знаем, что ты умеешь говорить — и порой очень остро, так, что ранишь в самое сердце.