Совершенно не помню, как попала сюда. В памяти отпечатался только этот страшный миг, когда Дан ударил меня. Потом вспышка боли и… темнота. Еще помню плед, в который завернул меня Эрик. Плед! А под ним я была голой. Боже! Лихорадочно ощупав себя, я обнаружила, что меня переодели в грубую белую полотняную рубаху до пят, очень напоминающую тонкую мешковину. Все тело под ней чесалось и болело. Кто меня одел? Когда? По коже поползли мурашки. Это, наверняка, были мужчины, потому что женщин среди дисциплинаторов не было. Чужие жадные руки елозили по мне, может быть, даже трогали. Свободно, не боясь наказания, рассматривали все тело. А я даже ничего не помню. От ужаса кожа покрылась мурашками.
— Алика! Ты проснулась? Я здесь! — раздался из темноты голос Эрика.
— Где ты, Эрик? Ничего не вижу! — я заметалась по камере.
— Подойди к решетке, я напротив.
Я схватилась за прутья, приникла к ним лицом. Глаза немного привыкли к темноте и я увидела Эрика, который стоял возле решетки в камере напротив. Нас разделяли несколько шагов узкого тюремного коридора.
— Совсем не помню, как попала сюда, — всхлипнула я.
— Тебя принес Дан, девочка.
При одном упоминании этого имени я задохнулась от боли и страха. Страшный вопрос повис у меня на языке. Задать его я не решилась, но Эрик понял.
— Не бойся, девочка, он тебя не тронул. Был слишком зол для этого. Поэтому просто принес сюда и бросил на пол. Даже не поручил тюремщикам переодеть тебя. Сам натянул на твое бесчувственное тело тюремную робу и ушел, не сказав ни слова.
— Эрик, нас… казнят? — сухой горький ком встал поперек горла, не давая мне дышать.
Он прижался лицом к решетке и прошептал:
— Ничего не бойся, моя девочка! Слышишь? Я здесь, с тобой, всё будет хорошо! Я вытащу нас отсюда. Что-нибудь придумаю. Вот увидишь! Главное: не бойся!
Он так горячо и искренне убеждал меня, что на один короткий миг я даже поверила, что так и будет. Потому что никто и никогда так со мной не разговаривал. И, несмотря на то, что именно палач и охотник Ордена привел меня сюда, Эрик — это самое хорошее, что случилось в моей жизни. С ним я впервые поняла, что такое сходить с ума от секса. С ним я впервые почувствовала, что значит по-настоящему хотеть мужчину. И всё это перед смертью. Перед страшной казнью, которая ожидала нас обоих. Понимаю, почему Дан не тронул меня сейчас. Он приберег меня на сладкое. Я — вишенка на торте. И даже если Эрик разобьет себе голову о стену, то не сможет спасти от меня от страшной и изощренной мести Дана. А он с его-то богатым воображением точно додумается до такого, от чего вздрогнут даже стены.
Поэтому нужно сейчас, пока есть еще возможность, сказать Эрику, что я чувствую. Нельзя молчать. Это "потом" может и не наступить. Рацио умеет жестко учить жить здесь и сейчас. Как же сложно, господи! Как непривычно! Неужели это я? Да, это я — настоящая. Такая я, какую и сама не знала. Где-то там внутри меня жила все это время другая Алика, слушала мои мысли и улыбалась тому, как ловко я обманываю себя. Себя, но не ее! Я просунула руку через толстые прутья решетки и прошептала:
— Я ни о чем не жалею, слышишь, Эрик? Вчерашняя ночь — это самое лучшее, что было в моей жизни. И когда меня поведут на казнь, я не буду вспоминать аукцион, Дана, клуб и весь этот кошмар. Я буду вспоминать тебя и ту лесную хижину.
Эрик протяжно вздохнул и хрипло сказал:
— Прости меня, моя любимая! Я причинил тебе так много боли! Но все исправлю, вот увидишь! Никакой казни не будет. Не позволю никому к тебе прикоснуться. Разорву каждого, кто посмеет до тебя дотронуться. Я люблю тебя, моя девочка! Как жаль, что не сказал тебе этого раньше. Как глупо! — он ударил кулаком по решетке, — как глупо, что я молчал, дурак! — он снова грохнул кулаком по прутьям.
Эрик замолотил по решетке кулаками и ногами, рванул ее на себя, взвыл, словно раненный зверь. Отбежал в угол камеры, взял разбег и с размаху ударил по прутьям двумя ногами, высоко подпрыгнув. Упал на пол, на спину, вскочил, изогнувшись, как акробат и врезался в решетку плечом. Но толстые прутья даже не дрогнули.
А я смотрела на его тщетные усилия, на его отчаянные попытки вырваться из этого ада, и меня вдруг охватило какое-то странное спокойствие. Ничего не нужно делать. И бояться не нужно. Ведь хуже уже не будет. А будет просто конец пути, а за ним покой. И если существует Лилит и рай, то есть и тот свет. И значит еще немного, и мы с Эриком будем вместе там, за чертой вечного покоя. Настоящего покоя, который и не снился Ордену и Рацио.
Так зачем бояться? Лучше просто смотреть на своего мужчину столько, сколько отпущено. И запоминать. До мельчайшей черточки, до крошечной подробности. И идя на казнь, нести в себе это тепло, которое бывает только тогда, когда найдешь что-то настоящее. Теперь неважно как, теперь неважно где, но Эрик и эта ночь случились в моей жизни. И никто, даже мерзкий Дан, у меня этого не отнимет. Это счастье — оно обволакивает меня, как панцирь, который никто и никогда не сможет сломать. Как там у царя Давида в его знаменитом псалме? Если я пойду Долиною Смертной Тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной.
— Не убоюсь, потому что ты — мое счастье. Ты, Эрик, со мной, — прошептала я, обхватив решетку руками.
Эрик внезапно затих и выдохнул:
— Я…
Но договорить он не успел. Громко лязгнули замки, скрипнула, открываясь, тяжелая железная дверь, и в коридор между камерами ввалились три тюремщика. Все они были одеты в плащи дисциплинаторов, перехваченные широкими серебряными поясами, на которых висели деревянные дубинки и железные наручники.
— Вот это подарочек нам Дан преподнес! — один из них подошел к моей камере с ключом и завозился с тяжелым ржавым замком. — Слава Ордену и Наместнику Покоя!
— Слава! — хором пролаяли все трое.
— И не говори, — осклабился второй. — Давно такого десерта не пробовал!
— Так, братья, решим все по-честному! — третий расстегнул пояс и снял плащ, оставшись в белых полотняных брюках и такой же рубахе. — Два предыдущих раза я вам уступил, с тех ведьм вы сняли сливки первыми. А теперь первый я.
— Справедливо! — тот, что возился у двери, справился с замком, и ногой распахнул дверь в камеру. — После тебя, брат, после тебя. Только сильно ее не выжимай! А то нам тоже свежачка хочется, — он подошел ко мне.
Я попятилась, вжимаясь в угол камеры, и выставила перед собой руки.