— Ещё как меняет, бюрократ ты несчастный! — я никогда не ругалась при сыне, но такая хладнокровная отмашка от того единственного, что могло хоть как-то изменить решение суда, попросту вывела меня из себя. — Ты что, не слышал, что он сказал?! Эрнст получил военный приказ принять пост! Никогда не слышал о расстреле в случае неподчинения?! Или это тоже не относится к делу?!
Эрни в недоумении повернул на меня свою тёмную головку, явно не понимая, что вдруг вызвало мамин гнев. Я поспешила поцеловать его в макушку.
— Прости, малыш, прости, пожалуйста. Ты ничего плохого не сделал; мама просто рассердилась на тех плохих дядь в коробке, что говорят про папу всякие гадости.
Доктор Кауфманн впервые решил возразить обвинению.
— Дело в том, что обвинение отзывается о Кальтенбруннере как приспешнике известного своей жестокостью Гейдриха. Свидетель знал их обоих, и посему я решил…
— Свидетель и так уже ясно заявил что Кальтенбруннер был приспешником Гейдриха, — перебил его президент, в корне извратив слова Неубахера. Тот всего лишь сказал, что Эрнст принял пост главы РСХА после смерти Гейдриха; президент же прировнял одно к другому, утверждая, что Эрнст ничем не отличался от своего предшественника и был настолько же жестоким, хладнокровным и жадным до власти убийцей. Я ушам своим не верила. — Трибунал придерживается мнения, что личные сентименты свидетеля в данном вопросе являются некомпетентными.
Доктору Кауфманну больше ничего не оставалось, как перейти к следующему вопросу.
— Располагаете ли вы какими-либо сведениями, что с того момента как Кальтенбруннер принял свой пост, он безустанно пытался установить контакты с заграницей, потому как считал ситуацию на фронте заведомо проигранной?
— Доктор Кальтенбруннер всегда, насколько я мог заключить из наших многочисленных бесед, стремился к так называемому «диалогу с врагом». Он был твёрдо убеждён, что рейху не удастся выйти из данного военного конфликта в выгодном для себя свете без применения дипломатии на высшем уровне. Но мы старались как можно меньше обсуждать подобные вопросы; в Германии любой, кто высказывал хоть мало-мальские дефетистские настроения в отношении победы Германии в войне, приговаривался к расстрелу.
— Что вам известно о личном отношении Кальтенбруннера к еврейскому вопросу?
— Я всего однажды заговорил с ним об этом. Как только поползли слухи о систематическом истреблении европейского еврейства, я спросил его, являлось ли это правдой? Доктор Кальтенбруннер коротко ответил, что это было особым приказом самого фюрера, и что он не обладал никакой исполнительной властью в данной сфере. Он старался держаться насколько это было можно дальше от подобных вопросов, насколько я мог заключить из своих личных наблюдений, и позже — насколько я припоминаю, это было ближе к концу сорок четвёртого — он также вкратце известил меня, что новый курс был принят в отношении евреев. Я не мог не заметить, что он был весьма по сему поводу доволен.
— О Кальтенбруннере не раз говорили, как о жадном до власти человеке. Из ваших личных наблюдений, какой образ жизни он вёл?
— Весьма простой. Из всех так называемых богатств и роскошных вил ни одна ему лично не принадлежала — это всё было собственностью рейха. Он никогда не охотился за деньгами или же…
— Обвинение таких терминов не предъявляло, — президент явно забыл свои собственные слова, произнесённые всего минуты назад; однако, как только он уловил собственную ошибку, он быстро поспешил себя поправить. — В обвинении нет такой статьи, по которой кого-то можно было приговорить за любовь к власти.
— Но тем не менее обвинение цитирует оба термина: «жадный до власти» и «жестокий», — возразил доктор Кауфманн и продолжил зачитывать документ. — «Как и все нацисты, Кальтенбруннер был жадным до власти карьеристом. В погоне за этой властью он вписал своё имя в историю Европы человеческой кровью — имя, которое навсегда останется в памяти народа как синоним жестокости, человеконенавистничества».
Я выключила радио и бессильно откинулась на стуле, уронив руки поверх фотографии Эрнста, лежащей на коленях у моего сына. Что бы ни говорил сам Эрнст, чтобы ни говорили его свидетели, всё это в любом случае будет списано как «не относящееся к делу», «некомпетентное», «не допустимое в качестве веского свидетельства» и попросту неинтересное трибуналу. «Неудивительно, — с обидой подумала я, — ведь трибунал хочет слышать только обвинения в его адрес».
Они и так уже создали этакий образ военного преступника Кальтенбруннера, второго Гейдриха Кальтенбруннера, монстра и деспота, которого просто грех было не повесить, и ничьи уже свидетельства не заставили бы их изменить своё решение. Я быстро утёрла набежавшие слёзы, чтобы Эрни не дай бог не заметил, осторожно подняла уже начинавшего задрёмывать сына на руки и пошла уложить его в кроватку.
Укрыв малыша одеялом, я принесла с кухни фотографию его отца и вернула её на место у его кроватки. Мне вдруг подумалось, а смотрел ли Эрнст вот так же на фотографию, что я ему послала, перед тем как ложиться спать, и думал ли он о нас так же часто, как я о нём. Утирая мокрое лицо, я закрылась в ванной на десять минут, как делала это почти каждую ночь, чтобы беззвучно выплакать все накопившиеся слёзы, умыться и вернуться в постель к мужу, только чтобы забыться в череде новых кошмарных сновидений.
Глава 15
Погружённая в свои мысли, я машинально красила глаза перед зеркалом в ванной, чего не делала в течение вот уже которого времени. Сегодня был первый день рождения Эрни, и мы решили устроить по сему поводу большой праздник — согласно еврейской традиции. Волосы мои отрасли за прошедший год, и пусть не до прежней длинны, но я хотя бы могла их завить. Урсула едва ли не за руку вытащила меня из дома несколько дней тому назад и заставила пойти с ней по магазинам, где она выбрала для меня несколько ярких платьев на лето.
Я даже с радостью приняла всю эту предпраздничную суету: поход к кондитеру, у кого мы заказали пышный торт, составление меню, украшение дома и Урсула с её неизменным энтузиазмом были желанным отвлечением от моих мрачных мыслей. Слушание дела Эрнста закончилось две недели назад, и мне больше не приходилось просиживать ночи напролёт у радио, слушая, как прокурор выливал на него всё больше грязи. Теперь трибуналу оставалось рассмотреть дела остальных подсудимых, после чего они должны были прийти к решению относительно дальнейшей судьбы каждого из них. Всё, что оставалось мне, так это ждать и надеяться на чудо.
— Ты сегодня просто очаровательна.
Я поймала отражение моего улыбающегося мужа в зеркале и улыбнулась в ответ.
— Спасибо, родной. Прости, что совсем себя запустила в последнее время… Обещаю, с сегодняшнего дня я только так и буду выглядеть. Иначе тебе скоро и вовсе стыдно будет со мной на улицу выйти.
— А вот этого точно никогда не произойдёт, — уверил он меня, приобняв меня за талию и поцеловав в щёку. — У меня самая красивая жена во всём Нью-Йорке, которая даже безо всякой косметики и дорогой укладки даст фору любой местной кинозвезде.
— Явная лесть, но всё равно приятно.
Я улыбнулась, повернулась к нему лицом и поцеловала его. Он заслуживал красивую жену, мой муж; он заслуживал всех самых лучших вещей в мире после всего, что он делал для всех тех людей в Германии, и после того, что он сделал для меня. Я всегда буду перед ним в неоплатном долгу. Он простил мне мою неверность; он согласился растить чужого ребёнка как своего собственного, и ни разу даже не упрекнул меня в том, что до сих пор хранила какую-то необъяснимую верность уже давно приговорённому человеку, и не спала ночами, предпочитая общество радио тёплой кровати, только чтобы ещё хоть раз услышать его голос.
Генрих всё понимал, он всегда всё понимал. Наши нынешние отношения, какими бы парадоксальными они не казались любому знающему нас человеку, были всего лишь результатом слишком затянувшейся и чересчур запутанной игры, в которой ставками были человеческие жизни, и начав которую столько лет назад, нам было уже не выбраться не выдав себя. Сначала нас было только двое, всего двое человек против всего аппарата гестапо, и не держись мы друг друга с таким упорством, мы давно бы сгинули вместе с остальными в одном из их тёмных подвалов.
А затем Эрнст стал третьей частью этого уравнения, и в нашей команде стало на одного человека больше; только если это весьма помогло контрразведке, про брак наш мы решили и вовсе не говорить до конца войны. Я думаю, в те последние дни Генрих скорее всего догадывался, как сильно я полюбила Эрнста, куда больше, чем когда-либо любила его, и тот факт, что я осталась с ним, моим мужем, несмотря на свои чувства к совершенно другому человеку, сделал такое решение в его глазах ещё более неоценимым. Он прекрасно понимал, как нелегко мне сейчас приходилось, и не только не упрекал меня, но и вовсе молчал по большей части, словно это он был виноват в нашей нынешней ситуации.
— Надо было тебе тогда с ним бежать, — тихо сказал он мне, когда только вернулся из Нюрнберга. — Вы же так любите друг друга…