— Когда вы впервые узнали о том, что лагерь Аушвиц является не простым работным лагерем, а лагерем уничтожения?
— Гиммлер сказал мне в сорок четвёртом, в феврале или марте. Вернее, не сказал, а наконец-то признал мои догадки об этом.
— Какова была ваша реакция, когда вы узнали об этом?
— Во-первых, я не знал о прямом приказе Гитлера Гейдриху касательно финального решения еврейского вопроса на момент принятия поста главы РСХА. Летом сорок третьего я начал собирать сведения из иностранной прессы и вражеского радио…
— Это не ответ на вопрос, — снова прервал Эрнста президент суда, и судя по всему обратился к доктору Кауфманну. — Вы задали ему вопрос о том, какова была его реакция, когда он узнал об Аушвице. Он же вместо ответа пускается в рассуждения о Гейдрихе. Вы спрашиваете его о его отношении, а он почему-то приплетает к этому Гейдриха.
— Пожалуйста, отвечайте прямо на поставленный вопрос, — доктор Кауфманн обратился к Эрнсту. — Каково было ваше отношение? Отвечайте кратко и по факту.
— Сразу же, как только я узнал об истинном назначении Аушвица, я попытался остановить, как я и ранее это делал, не только саму программу уничтожения, но и саму политику обращения с евреями, принятую партией. Я только по этой причине хотел объяснить вам, как я впервые узнал о лагерях смерти, и что я пытался сделать, чтобы воспрепятствовать дальнейшему кровопролитию.
— Отвечайте в таком случае, что именно вы сделали, — заговорил президент.
— Первым делом я выразил свой протест не только Гиммлеру, но и Гитлеру. Я не только обратил их внимание на своё личное к сему вопросу отношение, которое полностью разделял со мной народ Австрии, но немедленно, с первого же дня в каждый свой доклад включал доводы, объясняющие, почему ни одна мировая держава не захочет иметь дела с рейхом, несущим на себе тяжесть подобной вины. В каждом своём докладе я неустанно повторял обоим Гитлеру и Гиммлеру, что разведывательный сектор просто обязан создать атмосферу, в которой возможны были бы дальнейшие переговоры.
— Когда была остановлена программа физического истребления еврейства?
— В октябре сорок четвёртого.
— Вы же не пытаетесь убедить суд в том, что это произошло благодаря вашему вмешательству?
Я явно представила издевательскую усмешку на лице доктора Кауфманна, когда он произнёс это.
— Я более чем убеждён, что это произошло именно благодаря моему личному вмешательству, хотя многие другие люди также работали в данном направлении. Но я не думаю, что хоть один из этих людей решался день изо дня твердить об этом Гиммлеру при каждом удобном случае, или же напрямую высказывать свои протесты Гитлеру, как это делал я.
Только я было сложила руки у груди в безмолвной молитве, что может хоть теперь они сменят свой тон и послушают наконец его, но тут главный обвинитель переключился на совершенно другой вопрос, абсолютно проигнорировав ответ Эрнста, как он делал каждый раз, как дело хоть в малейшей степени поворачивалось в пользу Эрнста. Но самое страшное, как оказалось, было ещё впереди; я поняла это, как только услышала имя, которым был подписан очередной аффидавит: свидетель Шелленберг.
— О, боже милосердный, — я услышала шёпот Генриха, после чего он тяжко вздохнул и стиснул голову руками, опустив локти на колени. — И почему мне думается, что он выступает свидетелем обвинения, а не подзащитного?
— Но это же только естественно, — горько согласилась я, все мои самые худшие страхи превращаясь в реальность прямо у меня на глазах. — У него наконец-то появился шанс отомстить.
— Этот аффидавит подписан свидетелем Шелленбергом, — доктор Кауфманн начал зачитывать документ. — Согласно ему, в сорок четвёртом году имело место быть совещание между Кальтенбруннером и Мюллером. Кальтенбруннер, согласно данному аффидавиту, заявил, что полиции не стоит вмешиваться в случаи самосуда, учиняемые над союзными парашютистами местным населением, и что напротив, подобные враждебные настроения следует поощрять. Вы знакомы с Шелленбергом?
— В отношении Шелленберга я хочу сказать…
— Вкратце, пожалуйста.
— В отношении его как свидетеля следует учитывать, что он являлся протеже Гейдриха, и что когда я только принял пост…
— Он задал вам вопрос, знаете вы Шелленберга или нет, — президент прервал Эрнста в сотый раз. — Отвечайте на поставленный вопрос, а не пускайтесь в рассуждения о Гейдрихе.
— Ублюдки, — проговорил себе под нос Генрих. Я только вздохнула.
— Вы знаете Шелленберга? Да или нет? — потребовал доктор Кауфманн.
— Ну естественно, я знаю Шелленберга. Он был главой шестого отдела, — уже с нескрываемым раздражением бросил в ответ Эрнст. — Данное его утверждение на мой счёт, что вы только что зачитали, не является правдой, и я хотел бы объяснить причину, по которой трибуналу стоит пересмотреть своё мнение насчёт достоверности всего документа. Шелленберг был самым доверенным лицом Гиммлера. Это именно он, от имени Гиммлера, вышел на контакт со шведским графом Бернадоттом. Это именно он в самую последнюю минуту попытался установить контакт через М. Мюзе, с целью переправки части еврейских заключённых в Швейцарию с одной только целью: создать благоприятное впечатление о Гиммлере и Шелленберге у союзников. Это он вышел на организацию раввинов в Соединённых Штатах и попытался торговаться этими самыми еврейскими заключёнными в обмен на благоприятную прессу зарубежом. Как только я узнал о подобных уловках, я немедленно доложил о них Гитлеру, после чего он наконец позволил мне взять ситуацию под свой контроль и без дальнейших промедлений выйти на контакт с Международным Красным Крестом, а также президентом Буркхардом, кого я пригласил посетить вместе со мной эти лагеря, чтобы далее совместно решать эту проблему.
Они и тут его остановили, как и несколькими минутами позже, когда он пытался объяснить, как ему удалось остановить преследование церкви — факт, который высоко оценили за рубежом, и о чём одна из шведских газет даже написала хвалебную статью. Я до сих пор помнила наигранно самодовольный вид Эрнста, когда он размахивал той газетой у меня перед лицом, требуя поцелуй за такой «подвиг».
— А с чего мне тебя за это целовать? Это же католическая церковь! Я-то еврейка! — рассмеялась тогда я, в шутку отталкивая его от себя.
— Ну не могу же я сто дел одновременно делать! — Наигранно рассердился он, но затем всё же поймал меня в свои объятия и всё же получил свой поцелуй. — Твоя церковь следующая в моём списке, обещаю.
— Синагога, — поправила его я, в ответ на что он снова в шутку сощурил на меня свои тёмные глаза.
— А вам, евреям, лишь бы чем отличиться, — пробурчал он и, не удержавшись, всё же рассмеялся мне в волосы, его тёплое дыхание рассыпавшись волной приятных мурашек вдоль позвоночника. Я помнила всё это как вчера, и даже недоверчиво коснулась кожи на шее, куда он поцеловал меня тогда, будто пытаясь воскресить в памяти все до последней детали. А затем невольно стиснула кулаки у себя на коленях, впервые признавая неизбежное.