Впрочем, уже не просто женщина, а «ана», что на местном языке, оказывается, означало «мама». По началу он не понял, с чего это его усыновили, а потом, когда все выяснилось, его это уже не волновало. Так без него его женили. Но ему грех было жаловаться, ана ему нравилась и в роли мамы была совсем не плоха, а очень даже ничего. Тем более, что из того немногого, что он смог понять, ее сынок пропал три года назад. Если коротко, то ее сын по имени Ольт ушел в лес то ли по ягоды, то ли по грибы и все, даже костей не нашли. И было ему как раз столько лет, сколько и мальчишке. Впрочем, как бы жалко ему не было неизвестного пацана, и хорошо, что не нашли. Не найдя останков сына, ана верила, что он не погиб, а уверившись сама, убеждала всех окружающих, что скорее всего сыночек просто заблудился и не смог найти обратную дорогу, что, глядя на местные дебри, вполне могло быть. Окружающие качали головами и жалостливо смотрели ей вслед. Кто же за столько лет выживет в лесу? Тут и взрослому-то было бы нелегко, что же говорить о мальце. А она до сих пор не теряла надежды, фанатично, до исступления верила, что где-то в тайге живет ее сынок и только ждет, когда родная мать его найдет и использовала любую возможность для выхода в лес. И ведь дождалась!
Как понял мальчишка, она не была сумасшедшей, просто потеряв любимого мужа, все ее мысли сосредоточились на сыне, единственной ниточке, которая связывала ее с прошлым и была напоминанием о коротком бабьем счастье. Может именно это не дало ей сойти с ума или покончить с жизнью самоубийством. Одна только мысль, что где-то в глухом лесу живет ее кровиночка и ждет ее, давала ей силы жить и раз за разом идти в тайгу.
Так и в этот раз она пошла с попутным обозом крестьян и, как неожиданно оказалось, ее надежды не пропали даром. Оправдались все ее слезы и долгие ожидания, когда все уже откровенно думали, что она сошла с ума. Нашелся ее единственный и ненаглядный. Правда язык позабыл и совсем диким стал, но что это он, она не сомневалась ни секунды. Да чтоб она не узнала свое дитя! И глаза-то чисто отцовские, тоже синие. У отца правда были скорее голубые, ну так, со временем у всех выцветают. Подрос правда, совсем большой, самостоятельный стал, но неужели она бы не узнала эти глаза, этот упрямый изгиб губ… Весь в отца, также когда-то ушедшего в лес на охоту и там и сгинувшего. А голос, этот звонкий голос она узнала бы из тысячи. Счастливая от вновь обретенного сына, она и не понимала, что покажи ей любого мальчика подходящих лет и скажи, что это ее потерянный сын, она, изнывающая от своей боли и тоски, поверила бы. Но не понадобилось никаких посторонних ухищрений, когда она сама, без чьей-либо помощи нашла того, кто составлял весь смысл ее существованья. И теперь изливала на него волны своей нерастраченной материнской любви и тревожно смотрела ему вслед, когда он уходил на охоту.
А он теперь не просто безымянный мальчишка, а имеет имя, которое далось ему без особых усилий. Ольтер из деревни с незатейливым названием Шестая, по-детски — Ольт, или попросту Ольти, как ласкательно называла его ана. Так что легализация, о которой он пока всерьез и не задумывался, прошла без его участия и вполне успешно. И женщину, даже наедине с самим собой, даже про себя, отныне называл только мамой. Хотя поначалу ему было довольно непривычно называть матерью еще не старую, младше его прежнего почти в три раза, женщину. Иногда в нем прорывался старик и он забывшись называл ану по имени, а звали ее красивым, по его мнению, именем Истрил, и даже где-то вел себя несколько покровительственно, что ану искренно забавляло. Она только улыбалась на его оговорки и ей кажется даже нравилось, что она для сына была скорее старшей сестрой, а не строгой матерью. Он и сам не ожидал такого рояля, но воспользоваться им ему ничто не мешало, тем более, что он и сам испытывал к ане теплые чувства. А самого себя даже подсознательно стал именовать Ольтом. Что скрывать, ему нравилось новое имя, гораздо больше, чем претенциозное «Витольд». Новый мир, новая жизнь, новое имя.
Где-то через неделю Истрил уже вовсю ходила по полянке вокруг шалаша, и даже непререкаемым материнским тоном отлучила его от готовки, чему он был только рад, так как у нее получалось гораздо вкуснее и разнообразнее. Да и трав она, оказывается, знала множество, причем не только съедобных, но и лечебных, что сильно помогло ей в скорейшем выздоровлении. А уж, когда она увидела у него кусок закаменевшей соли, то обрадовалась неимоверно. Оказывается, этот минерал, на который в его мире никто не обращал внимания, здесь товар стратегический и возят его издалека, от самого моря. И стоит соль здесь столько, что не каждая семья может позволить себе роскошь каждый день подсолонить себе пищу. Что поделать, соль дороговата, а холодильников здесь нет. А как спрашивается сохранить запас продуктов? Вот и покупали соль только для приготовления солонины, копченостей и других заготовок на зиму и в обычной жизни обходились пеплом и золой.
Жизнь их шла неторопливо, давая им время привыкнуть друг к другу и к новым семейным отношениям. Ольт частенько замечал, как Истрил на него смотрит, когда думала, что он чем-то занят и ничего не видит. Все ее мысли он мог прочитать как на бумаге, до того выразителен был ее взгляд. Да и опыт у него был дай боже. Поэтому все, что она думала, было для него как открытая книга. И видел некоторую растерянность в отношениях с ним. Все-таки она потеряла сына три года назад, когда ее Ольти был еще совсем щегол, а тут вполне самостоятельный и по разуму совсем, как взрослый и способен сам решать многие вопросы. Он видел, как накопившаяся за годы разлуки с сыном материнская любовь невысказанным грузом лежит у нее на сердце, каким жалостливым взглядом она провожает каждое его движение, когда думает, что он не видит. И как она безмолвно укоряет себя, что жизнь у него без матери была совсем не намазана медом. Как переживает, что ее сынок исхудал и совсем не видно детской припухлости, из-за которой ей когда-то так хотелось его тискать и тетешкать. И как вернуть утерянные годы, как выразить всю жалость и любовь, которая тяжелым комом набухла в груди, как себя с ним вести, как выразить свои чувства к мальчишке, который не сегодня-завтра станет совсем уже взрослым мужчиной? И тогда он пошел ей навстречу. Своим старым многоопытным умом он понимал, что ей не хватает общения именно с ребенком, которого она потеряла. И как-то вечером, когда ее опять, неизвестно по какому кругу, мучили переживания, и она нерешительно погладила его вихры, он сам положил ей голову на колени и, как будто, так и должно быть, своим детским голосом потребовал:
— Песню. Как раньше. Помнишь? — еще бы она не помнила, ведь наверняка мать пела колыбельные своему сыночку. И неужели, если он ее ребенок и в нем сохранилось хоть что-то из прежней жизни, не помнит ее и те песни, которые она напевала ему долгими вечерами? Столько счастья сквозь непроизвольные слезы в глазах своей новоприобретенной матери он еще не видел. И заснул под аккомпанемент нехитрой мелодии и еще малознакомых слов и самое интересное, что по-настоящему, без притворства был тоже счастлив. Видно тут не обошлось без реакций его нового тела. Так что их вновь созданная семья зарождалась хоть и на новых, но не менее крепких основаниях.
Все эти изменения в личной жизни давали ему больше времени на охоту и другие личные дела. Например, на посещение места ограбления обоза. Не верил он, что никто не заинтересуется пропажей телег с товаром, поэтому каждый день он посвящал пару часиков, чтобы навестить место побоища, благо дорога не занимала много времени. Что такое для, хоть еще и детского, но тренированного организма, какие-то пятнадцать-двадцать километров. Столько же он пробегал на тренировках.
Его предположение оказалось верным и на пятый день, сидя недалеко от места ограбления, он увидел отряд с десяток человек. Ольт как раз перекусил и решил немного передохнуть, когда услышал топот и какое-то позвякивание. Осторожный взгляд из-за кустов. Явно не крестьяне и не разбойники. Почему он это понял? Да просто они были одеты в какое-то подобие униформы. У всех были доспехи из толстой кожи и такие же шлемы, округлые и поверху перетянутые железными полосами крест на крест, щиты и короткие копья. Явно воины и даже возможно какая-то регулярная воинская часть. Да и шел отряд в каком-то подобии строя.
Впереди, как и положено, на лихом коне командир, кряжистый бородатый мужик с мрачным выражением лица. Остальные шли пехом, за ним и хоть не в ногу, но в колонне по двое. В самом конце плелась облезлая лошадь, запряженная в телегу и до того старая, что казалось выпряги ее, она тут же свалится без поддержки оглоблей. На телеге лежали вещи, принадлежащие воинам, которые при дальней дороге сложили для облегчения пути, оставив в руках только оружие. Управлял гужевым транспортом мужичок, или вернее, если судить по седой окладистой бороде, старик из гражданских, потому что одет был не в доспехи, а в простую рубаху и штаны, такие же как у самого Ольта. Если бы не хоть какая-то форма, то видя эти бородатые хмурые рожи, их можно было принять за тех же разбойников.
Шли молча, сосредоточенно оглядывая окрестности. Слышен было только топот ног и изредка легкое позвякивание железа, доносившееся от старшого, у которого у единственного висел на поясе меч.
У места, где был ограблен караван, отряд остановился. Запах от разлагающихся трупов ясно указывал на место лесной трагедии. Командир скомандовал и отряд разделился на пары, которые отправились по кустам. Видно солдаты были людьми не брезгливыми или бывалыми и в свое время навидались всякого, потому что без особого выражения чувств собрали останки погибших, уже кое-где погрызенных лесными обитателями, и бесцеремонно покидали их в кучу возле телеги. Старик-возничий вылез из телеги и внимательно оглядел трупы. Пока он занимался опознанием, солдаты деревянными лопатами, которые оказывается были сложены в телеге, вырыли неглубокую широкую яму, покидали туда трупы и присыпали землей. Затем так же деловито и без особых разговоров построились в вереницу по двое и отправились восвояси. Все это действо не заняло у них и часа. Ольт только покачал головой, смотря с какой невозмутимой деловитостью и равнодушием действовали воины. Да, суровые здесь нравы. Эта картина многое сказала ему о мире, в который он попал, и заняла свое место в той мозаике, которая складывалась в его мозгу. Хоть немного, но он стал лучше ориентироваться в тех реалиях, в которых ему предстояло существовать и даже примерно стал представлять о том, что его ждет. Матери он пока ничего не стал говорить.
Где-то на десятый день их пребывания в шалаше он был на очередной охоте и помимо обычной дичи решил набрать еще и малины, на заросли которой наткнулся. Вообще ягод в лесу было великое множество и не все из них были ему известны. Такие он не трогал, ну их к лешему — хорошо если только пронесет, но уж дикую смородину, землянику или бруснику с голубикой он никак не мог пропустить мимо своих загребущих ручек.
Дикая малина — это не домашние кусты, упорядоченно растущие на грядке. Дикая таежная малина — это заросли колючего непроходимого кустарника, протянувшиеся на несколько километров. И только узкие тропы, проделанные медведями и кабанами, могли хоть как-то помочь ориентироваться в этом безразмерном море переплетенных самым невообразимым образом колючих ветвей, украшенных сладкими ягодами. Они всем своим видом просто упрашивали не проходить мимо. Да и слабой еще ане не помешают витамины и просто хотелось сделать ей приятное. Ягоды действительно были достойны самых лучших похвал, крупные и сочные они так и манили к себе и просились в рот, и он так увлекся, что и не заметил, как забрел в самую гущу кустарника. Извилистые ходы, которые дали бы фору самому изощренному лабиринту и сходились между собой в самых причудливых сочетаниях, уводили его все дальше и дальше, но он, надеясь на свое чувство направления, не очень переживал.
Не взволновался он и когда узенькая тропинка вывела его на очередной перекресток, и он услышал какой-то треск и сквозь густые заросли увидел впереди какое-то темное пятно. Стараясь не шуметь и даже не дышать, он прокрался еще шагов пять, раздвинул кусты малинника и испугано замер. Там сидел медведь и увлеченно наклонял ветви, прямо пастью обирая их от ягод и плевать ему было на колючки. В начале у него мелькнула мысль, что он встретился со своей подругой-росомахой, потому что зверь явно не дотягивал до размеров взрослого медведя, а что, жрет малину… Так ведь Машка был до того всеядный и сумасшедший, что, узнав, что она с удовольствием поедает малину, он бы ничуть этому не удивился. Но росомахи давно не было и если бы появилась в этих краях, то вначале явилась бы к жилищу. Да и ворчание, издаваемое лесным лакомкой, никак не походило на пофыркиванье росомахи. Не иначе, как «пестун», как называют на Земле таких уже выросших из младенческого возраста, но еще не достигших взрослых кондиций, молодых медведей опытные охотники.
Зверь сидел спиной к нему и к счастью не замечал, что находится под наблюдением. Не отводя глаз от пасущегося зверя Ольт, все также не производя шума, стал отходить спиной вперед к ближайшему ответвлению. И только когда зашел за угол, и медведь скрылся из глаз, он бесшумно и облегченно выдохнул набранный воздух и повернулся. И тут его волосы встали дыбом. Он всегда думал, что это образное выражение, которое применяют писатели, когда хотят драматизировать обстановку, но сейчас ему выпал шанс понять всю ошибочность его мнения. Волосы поднялись вполне натурально. Во всяком случае он ощущал, как под кожаной шапкой зачесалась вдруг голова. Оказалось, что то, что он видел до этого, это был не медведь. Это был и в самом деле медвежонок. А медведь, или вернее его мама, здоровенная, под три метра ростом гора мускулов, обросшая серым мехом, сидела перед ним и озадаченно смотрела на него маленькими свинячьими глазками. На ее широкой морде явно просматривалось недоумение, а подвижный нос тревожно нюхал воздух, стараясь определить непонятный запах. Она-то думала, что там в кустах ее чадо, а тут какое-то непонятное недоразумение и она не понимала, что с этим делать. Он тоже замер, впав в ступор от такого неожиданного знакомства. Так они на какое-то мгновений и замерли напротив друг друга.
И тут подал голос медвежонок. Неизвестно, что с ним случилось, может просто укололся или пчела, которых тут было множество, ужалила его в нос, но его обиженный рев разнесся на всю округу. И тут все задвигалось. Медведица привстала, еще явно в раздумьях, но уже понявшая, что пора на что-то решаться. То ли кинуться на это непонятное существо, то ли бежать на плач своего чада. Начала вставать на дыбы, но тут Ольт наконец вышел из ступора и, от избытка переполнявших его чувств, завизжал во все свое детское горло что-то нечленораздельное звонким мальчишеским голосом, постепенно переходящим в ультразвук. Даже лесные птахи, до этого создававшие фон, озадачено примолкли. Медвежонок, удивленный столь необычными для леса звуками, да еще раздававшимися где-то рядом, тоже замолчал, позабыв о своих проблемах и слушая арию в исполнении Ольта. Медведица, ошалевшая от резавшего слух визга, ломанулась в сторону затихшего отпрыска, справедливо решив, что примолкшее чадо всяко дороже визжащего непонятного чего-то. Да еще наглого явно не по размеру. А может оно бешенное и сейчас кинется кусаться, несмотря на то, что само маленькое и худое, ни жира, ни мяса?
Короче, непонятно, что там надумала медведица, может ей просто стал противен голос новоявленного певца, а может просто испугалась, ведь раньше она такого не видела и, тем более, не слышала, а неизвестное всегда таит опасность, но она покинула место встречи с похвальным рвением. Ольти же, закончив «пение» тоже развернулся и кинулся в другую сторону. Как выбрался из колючего плена, он потом, как не старался, так и не мог вспомнить. Запомнились только хлещущие по нему кусачие ветви, треск рвущейся материи и мелькавшие мимо глаз с невероятной скоростью кусты. Опомнился он, только отбежав от страшного малинника метров на пятьсот. Только тогда он заметил, что за ним никто не гонится и никто не покушается на его тушку, чтобы вкусить нежного детского мясца. Тут он правда немного переоценивал себя, мясо, если на нем и присутствовало, то чисто символически, одни мускулы и сухожилия, но сколько бы его не было, все оно было его, родное и любимое. И шуток на эту тему он не воспринимал категорически. Как бы там не было, но от медведей он спасся, или они от него, и всю обратную дорогу, полностью забыв про малину, был в возбужденном состоянии.
Слава богу, что несмотря на истерзанное состояние одежды, на поясе болтались чудом уцелевшие в безумном забеге по малиннику парочка фазанов, а руки так и не выпустили оружие. Так что к шалашу он подошел довольно потрепанный, но с добычей. Истрил, увидев его исцарапанное лицо и лохмотья, в которые превратилась его одежда, ахнула, и тут же захлопотала вокруг него. Ну как же, кто-то обидел ее вновь обретенного сыночка. И явно это был кто-то посерьезнее тех двух фазанов, что он преподнес ей на ужин. И она тут же начала его расспрашивать, кто же это покусился на ее кровиночку. В дороге он перевел дух и почти успокоился, но тут рассказывая ей о происшедшем, опять возбудился. Вспомнилась оскаленная пасть с клыками, громада необъятной туши и когти. Да, там были большие, загнутые саблями кривые когти. То, чего он не увидел или не помнил, живо дорисовало детское воображение. Там, где не хватало слов, он переходил на жесты, все интенсивнее размахивая руками. В конце концов он соскочил с места и как мог, в лицах, показал ей целое представление. Он рычал, он кричал, косолапо убегал сам от себя, ревел страшным фальцетом и бил себя в узкую мальчишескую грудь, руками поднимал свои волосы, показывая, как ему было страшно.
Он старался сильно не преувеличивать, но получилось захватывающе и интересно. Закончился этот театр одного актера бегом на месте и представлением на суд божий и Истрил поцарапанных рук и лица, и растерзанной на ленты рубахи. В конце он обессиленно уселся на охапку веток, отходя от пережитого и сам удивляясь своему откуда-то взявшемуся темпераменту. Истрил конечно охала и ахала, прикрывая рот в самые драматичные моменты, но видно было, что уже где-то с середины представления она это делала, как благодарный зритель за хорошо поставленный спектакль. Она улыбалась и терпеливо тянула его присесть, когда он соскакивал и показывал то страшно оскаленную морду медведя, то позорно убегающего косолапого и мокрой, а сама смоченной тряпочкой заботливо оттирало его покрытое потом и пылью лицо.
Но все когда-нибудь заканчивается, и внимательно его выслушав, она дождалась, когда он наконец выдохся и замолчал, выплеснув все эмоции после такого представления, заставила его снять все то рванье, которое когда-то называлось одеждой и отослала его умываться, а сама принялась за починку, хотя он не представлял, что здесь можно сделать без нитки с иголкой. Он весь залез в ручей, благо хоть он был мелким и при его возрасте и соответствующем росте, это можно было сделать без труда, и минут пятнадцать просто сидел, отмокая от грязи и пережитого волнения.
Это приключение заставило его задуматься: и что это такое с ним было? Нет, с мишкой все было ясно, но его собственное поведение удивило его самого. Откуда эти несвойственные ему эмоциональность и экспрессия? Он всегда считал себя очень хладнокровным и довольно сдержанным на эмоции человеком. Жизнь приучила, а бизнес отполировал все его умения до совершенства. А тут устроил такой концерт. Ему что, вместе с новым телом достался и новый характер? Или он просто забыл, что это такое — быть ребенком? Свои собственные детские эмоции, в отличии от знаний, помнилось плохо, только отдельные факты, которые почему врезались в память и нелепыми обрывками иногда всплывали в воспоминаниях, которые может и оказали какое-то влияние на становление его характера, но совершенно не мешали в жизни.
А к старости умение управлять своими эмоциями и сохранять лицо при любых обстоятельствах достигло почти совершенства. А тут такое… Как бы там не было, понятно, что так на него влияет его новое детское тело. Он хмыкнул, вспомнив, как скакал при попадании сюда. Надо ли с этим что-то делать? Не факт. Новая жизнь, новое тело, новые впечатления в конце концов. Его пока все устраивало, и он плюнул на свою прежнюю жизнь, окончательно похоронив ее. Да и из воды пора выразить. Замерз, однако.
Истрил захлопотала, увидев его посиневшую, покрытую пупырышками тушку. Насухо обтерла тряпками и закутала в лохмотья, когда-то бывшие его одеждой. Она умудрилась с помощью ниток, надерганных из тряпок, колючки, оторванной от чертового дерева и самодельной иглы из оленьего рога как-то залатать наибольшие дырки, но полностью проблему не удалила. Лохмотья, как их не переделывай и не сшивай, лохмотьями и останутся. С этим надо было что-то делать, но этот вопрос он оставил на потом. А пока его пробило на голод. После всех его сегодняшних приключений, он не просто хотел есть, он хотел рвать и метать. Хорошо Истрил, пока он замерзал в ручье и занимался самокопанием, ощипала дичь и уже закатила в костер два симпатичных шарика. Но придется подождать.
И он, чтобы не терять даром время, решил заняться тренировкой и заодно согреться. Святое дело, которое не отменялось ни при каких условиях. Согрелся он основательно, а аппетит разросся до таких размеров, что казалось желудок съест сам себя. Так что ранний ужин оказался очень кстати, во время которого он наконец утолил свой голод и восполнил потерянные за такой, насыщенный событиями день, калории.
Во время еды они молчали, так требовала Истрил. Ничего личного, просто правила приличия. Нет, она не была какой-нибудь там дворянкой или благородно рожденной, хотя, как он выяснил еще раньше, здесь такие были, куда же средневековью без благородного сословия. С ее слов она была из простых охотников-лесовиков, но и у них, как оказалось, был целый свод правил, по которым они и жили. Вот и его учила тому, что для таежных жителей было своеобразным кодексом поведения. Истрил вообще, после того как он признал ее матерью, крепко взялась за его воспитание, чтобы, как она ему объяснила, когда настанет момент его представления миру, ей не было стыдно за сыночка. А он и не отказывался, считая, что ему это пойдет только на пользу. Зато наговорились после ужина, во время очередного урока по языку. За одно решили, что пора уже покинуть это место. Соседство медведей никак не устраивало небольшую семейку. Может медведи пришли издалека полакомиться малиной, а может у них где-то рядом логово. Рисковать не хотелось. Ольт давно уже объяснил Истрил, что у него есть жилище, но тогда она была не в состоянии совершить такую дальнюю дорогу. Зато сейчас раны почти затянулись, на щеках появился румянец, она даже сама, несмотря на все его возражения, ходила к ручью за водой. Поэтому завтра им к предстоял путь к его местному жилищу.
Глава 6
Утром, как только спала роса, после утренней разминки и легкого завтрака, они направились в путь. Дорога предстояла не так, чтобы очень дальняя, но по лесу, по бездорожью и даже без троп. А Истрил, хоть и уверяла что сил у нее достаточно, все-таки была еще слаба. Поэтому весь их небогатый скарб он нагрузил на себя. Шли не торопясь, часто останавливаясь на отдых. Ольт еще успевал и охотиться. Правда настоящей охотой это назвать было трудно. Фазаны выпархивали прямо из-под ног, но не улетали далеко, а невозмутимо садились в метрах пятнадцати-двадцати, и рябчики спокойно сидели на ветвях деревьев, не ожидая бед от неповоротливых двуногих, да еще и находящихся от них на хорошем расстоянии. И только, когда свистела стрела и один из них мертвой тушкой падал на землю, до них доходило, что что-то здесь неладно, но так и не могли понять, откуда прилетела смерть. И тогда, недоуменно ругаясь на своем птичьем языке, они отлетали подальше от непонятных, но оказывается опасных пришельцев. Так, между делом, Ольт сбил двух рябчиков и одного фазана, все-таки стрелять влет у него еще получалось не очень. За день прошли всего километров пятнадцать и на ночь остановились заранее, еще засветло. Надо было приготовить ужин, а Ольту предстояла ежедневная тренировка.
Для сна забрались в густые кусты орешника. Один из многочисленных ходов, проделанных дикими зверьми, привели их в тупичок, к небольшой полянке, где и решили устроить ночлег. Что бы быть совсем спокойным, он еще заделал проход нарубленными ветками. Первый день похода дался Истрил тяжело, все-таки она еще была слаба. И хотя Ольт не услышал от нее ни слова жалобы, он видел, как она побледнела и тяжело дышит после перехода, поэтому следующий день они решили посвятить отдыху. Спешить было некуда и незачем, так они и шли, неторопливым прогулочным шагом с долгими суточными остановками.
По пути много разговаривали, каждый делясь наболевшим. В основном говорила Истрил, хотя, как заметил Ольт, сама по себе она была женщиной не говорливой. Но долгое одиночество, вначале вдовство, а потом и потеря сына, способствовали желанию выговориться. Ему было все интересно, и он слушал не перебивая, только изредка ненавязчиво задавая вопросы. Ведь все, что она говорила, было частью и его теперешней биографии и ему теперь с ней жить среди людей.