Так продолжалось до 1675 года, когда началась «война короля Филиппа». Вождь племени вампаноагов Метакомет, получивший от англичан прозвище «король Филипп», вступил на тропу войны с бледнолицыми. К нему присоединились племена нипмуков, наррангасеттов, массачусеттов и абенаков. Индейцы воевали умело и бесстрашно. Им удавалось громить отряды белых ополченцев и регулярной королевской армии, захватывать форты и укрепленные селения колонистов.
Обеспокоенные всем этим, виргинцы решили разорвать договор с индейцами и согнать их с освоенных и ухоженных земель, принадлежавших этим племенам. С особым рвением в бой рвались плантаторы, живущие рядом с индейцами, и их кабальные слуги[39]. Первые надеялись округлить свои территории, вторые — получить землю и стать фермерами.
Губернатор Вирджинии Роберт Беркли был настроен миролюбиво, и делал все, чтобы боевые действия не начались. Но жители пограничья обращали мало внимания на центральную власть. И плантаторы явочным порядком стали захватывать индейские земли. В июле 1675 года они, якобы по ошибке, вторглись на территорию Мэриленда и напали на поселок индейцев сасквеханноков, которые в то время были союзниками колонистов. Индейцы взялись за оружие и прогнали захватчиков. Тем самым был создан «казус белли» для вторжения на индейские земли.
Виргинцы объединились с колониальной милицией Мэриленда, и, собрав немалые силы — свыше тысячи ополченцев, в августе 1675 года окружили укрепленный лагерь сасквеханноков. Бледнолицые поступили как всегда подло — они пригласили пятерых сахемов (якобы для переговоров), и повесили их без суда и следствия. Посчитав, что лишенные своих военачальников саскеханноки не окажут сопротивления, колонисты пошли на штурм индейских укреплений.
Но штурм закончился неудачей, и тогда бледнолицые решили взять лагерь саскеханноков в осаду, чтобы те умерли от голода. Но индейцы и здесь перехитрили врага — дождавшись ночи потемнее, они просочились сквозь блокадное кольцо, и вырвались на свободу. По дороге индейцы убили пятерых часовых — по одному за каждого казненного сахема. Потом саскеханноки объявили белым, что договор между ними объявлен недействительным, и что они встали на тропу войны.
Тогда виргинцы решили действовать привычным методом — натравить на непокорных краснокожих соседние индейские племена. В мае 1676 года «лояльное» бледнолицым племя оканичи сообщило, что рядом с их селением появились сасквеханноки. Оканичи гостеприимно приняли их, накормили, и предложили отдохнуть в своем лагере. А ночью они напали на саскеханноков, убили три десятка воинов, а еще десяток замучили у столба пыток. Прочих же отправили в качестве подарка губернатору.
Колонисты щедро «отблагодарили» оканичей. Им удалось узнать, что «по слухам, у дикарей скопилось пушнины на тысячу фунтов стерлингов, и было несправедливым оставлять в их руках такое богатство». За день до ухода из лагеря оканичей, во время прощальной пирушки, виргинцы напали на индейцев и вырезали их всех подчистую — воинов, женщин и детей. Кончилось все это безобразие тем, что уцелевшие индейцы откочевали из Вирджинии куда подальше, не желая больше иметь дело с бледнолицыми, которые не держали слова и не выполняли подписанные договоры.
А отдельные поселения сасквеханноков оставались лишь выше по течению Сасквеханны, а также вдоль некоторых ее притоков. К началу 1760-х, некоторые ушли за Аппалачи, где растворились среди других племен, а из оставшихся почти все поумирали от оспы, а немногие выжившие были практически все перебиты колонистами. Оставалось лишь двадцать два человека в деревне Конестога, перешедшие в христианство и поэтому номинально находившиеся под покровительством губернатора Пенсильвании. Банда, называвшая себя «Ребята Пакстона» (Paxton Boys), вторглась в деревню и убила шестерых из них. Губернатор осудил это преступление, но не наказал преступников, а оставшихся индейцев перевели в «дом работы» в городе Ланкастер. Через две недели, «ребята Пакстона» пришли и туда и перебили оставшихся сасквеханноков.
19 июня 1755 года. Монокаси.
Клаус Ойген Кинцер, оружейник.
— Клаус Ойген Кинцер, за клевету и преступное неповиновение почтенному герру Клингбайлю, старшему твоей группы, ты приговорен к наказанию в двадцать плетей, а также к выплате в тридцать фунтов стерлингов герру Клингбайлю. Кроме того, ты должен оплатить твой переезд в Новый Свет и прочие издержки, которые герр Клингбайль оценил в двадцать фунтов стерлингов, и которые ты ему стал должен, нарушив подписанный тобою контракт.
Я горько усмехнулся про себя. Ни клеветы, ни преступного неповиновения (что это вообще такое, если учесть, что я у него не в кабале) не было, а переход через океан, как я успел узнать, стоил в пересчете пять, максимум шесть фунтов. Дорога из Филадельфии в Монокаси, даже с учетом питания, тоже никак не могла стоить более четырех-пяти шиллингов. Судья же продолжал бубнить:
— Кроме того, тебе надлежит возместить судебные издержки в один фунт стерлингов. Далее, затраты на твое содержание в тюрьме селения Монокаси, в которой ты будешь пребывать до переселения группы герра Клингбайля на новые земли, будут оплачены тобой из расчета семь пенсов в сутки, равно как и стоимость труда палача — в три пенса за каждый удар плетью. Итого — три шиллинга.
Все твои денежные средства, кузнечные инструменты, ружье, нож, и одежда, кроме той, в которую ты облачен, были нами оценены в одиннадцать фунтов, три шиллинга и десять пенсов. Этого будет достаточно, чтобы оплатить судебные издержки и стоимость твоего наказания, но недостаточно для компенсации герру Клингбайлю.
— Но, ваша честь! — воскликнул я. — Вы обещали выслушать и меня…
Высокий пристав дал мне по уху, да так сильно, что я упал, а судья продолжил:
— За неуважение к суду количество плетей удваивается, равно как и оплата таковых — теперь с тебя удержат шесть шиллингов за сорок плетей. Далее. Чтобы выплатить задолженность герру Клингбайлю, ты приговариваешься к кабале у истца. Он согласен платить тебе по одиннадцать пенсов в сутки, но только после того, как вы покинете Монокаси. Твой заработок, за вычетом стоимости крова и пропитания — четыре цента в сутки, пойдет на оплату вышеуказанной компенсации, и кабала твоя продлится до тех пор, пока вся сумма не будет выплачена, причем герр Клингбайль будет иметь право штрафовать тебя за лень, богохульство, либо недобросовестность, по своему усмотрению. Заседание закрыто, — и он ударил деревянным молотком по столу.
Пристав проверил, хорошо ли связаны мои руки, и повел меня туда, где я уже успел провести неделю — в подвал ратуши, где находилась местная тюрьма — центральная сторожка, из которой три двери вели в камеры; про другие не знаю, а моя имела земляной пол с брошенной в углу охапкой гнилой соломы, а также старой бочки в другом углу, которой я пользовался для отправления естественных надобностей. Других арестантов в камере не было, зато были клопы и блохи, поедом евшие меня с утра до вечера. Кормили дважды в день, утром и вечером. Обычно давали кусок заплесневелого хлеба и небольшой кувшин воды, так что есть хотелось постоянно. В двери было небольшое отверстие, через которое проникал свет из сторожки. Раз в три дня, мне разрешали вынести бочку из камеры и вылить ее в специальную яму за ратушей — естественно, происходило это под конвоем двух вооруженных стражей. Впрочем, убежать я может быть и смог, но куда? Сосед по камере в первые три дня моего пребывания в этом благословенном месте рассказал, что он переехал из Бремена в американские колонии, согласившись на добровольную семилетнюю кабалу. А когда попытался бежать, его схватили местные плантаторы-англичане и привезли обратно в Монокаси; после чего и его приговорили к пятидесяти ударам плетьми, а кабальный долг вырос на сумму вознаграждения за его поимку, его содержания в тюрьме, и оплату «труда» палача. После экзекуции, его привели всего в крови и бросили на пол камеры. Я разделил с ним хлеб и воду — ему ни того, ни другого не дали — но ночью он отдал Богу душу. Труп заставили вынести меня. Я выкопал ему могилу за церковной оградой и вернулся на место, причем друг Клингбайля Меркель, пришедший удостовериться в смерти несчастного, ворчал вполголоса, что этот Майер остался ему должен немалую сумму, и кто ему ее теперь возместит?
После вынесения приговора, я зарылся в вонючую труху и впервые с детства беззвучно заплакал — эх, почему я не подождал и не поехал тогда в Россию?
Родился я в городе Фрибурге, что в Брисгау[40], в семье католиков, бежавших после Реформации из ставшего протестантским Штутгарта, где мои предки были, по словам отца, «большими людьми». Семья сперва жила в Вайле, католическом городке недалеко от Кальва, а дед переехал во Фрибург, где и занялся торговлей. Его дело продолжали мой отец и мой старший брат, а четырех других сыновей родители, как обычно, отдали в обучение. Я попал к Манфреду Фаренбаху, оружейнику в соседнем Зельбахе.
Поселили меня вместе с другими учениками в неотапливаемом хлеву, а готовить приходилось для себя самих — нам выдавали ежедневно пиво, хлеб — часто заплесневелый, и овощи — зимой мороженые, летом гнилые. Изредка, по праздникам, добавлялось немного требухи. Из всего этого мы варили похлебку похожую на помои. Впрочем и ее получалось мало, и нам все время хотелось есть. В круг обязанностей самых младших из нас входила забота о животных и выпас по очереди коров, по два-три дня в неделю. Ученики постарше освобождались от этих работ, они занимались изготовлением подков, молотков, кос и других кузнечных изделий, которые шли на продажу во Фрибург, Вальдкирх, и в другие города и деревни. В оставшееся от работы время герр Фаренбах обучал нас премудростям кузнечного дела, причем метод его был весьма прост — он показывал, как надо было делать тот или иной предмет, и если у тебя не получалось повторить, то побои были обеспечены. Впрочем, часто доставалось и без повода, а уйти было можно, но куда? Дома меня никто уже не ждал, а новое место найти было трудно.
Я достаточно быстро схватывал его науку, так что меня ни он, ни его сыновья били редко. Но стоило мне как-то раз сделать предложение по усовершенствованию метода изготовления стволов, как по приказу герра Фаренбаха его сыновья вывели меня на мороз, сорвали с меня всю одежду, и начали избивать ногами и кулаками, после чего привязали к колодезному журавлю и оставили на холоде.
И тут я вдруг услышал голос:
— За что тебя так?
Я увидел Фридолина Фаренбаха, старшего брата Манфреда, который считался лучшим оружейником в округе — его мушкеты славились по всей долине Рейна. Но к нему было практически невозможно устроиться учеником. Сдерживая изо всех сил всхлипы, я рассказал ему, за что меня наказали. Фридолин неожиданно улыбнулся мне и пошел к Манфреду, и через несколько минут Манфред отвязал меня и сообщил, что отдает меня брату — «пусть он занимается твоим воспитанием, неблагодарная свинья».
У моего нового мастера было всего три ученика, и жили мы в одной из комнат дома наставника, в которой хоть и не было камина, но было довольно-таки тепло. Если у Манфреда нам давали крупу вперемешку с мышиным пометом, и порой требуху, из которых мы варили похлебку, то у Фридолина готовила его дочь, толстенькая девочка с заячьей губой по имени Хильтруд. Еда была вкусная. По воскресеньям и праздникам, кроме, конечно, поста, мы ели даже мясо.
Обучение у моего нового учителя было совсем другим, нежели у его брата. Мы занимались только огнестрельным оружием — ружьями и пистолями, и мечтой его было создать быстро заряжаемое оружие высокой точности и дальности выстрела. Во многом он добился весьма впечатляющих результатов; так, например, его стволы были легче и прочнее любых других, и изнашивались намного медленнее, причем все стволы одной партии были практически одного диаметра, что позволяло изготавливать универсальные пулелейки. Кроме того, он экспериментировал с различными добавками в сталь, а также пытался создать новые виды пороха, причем кое-какие результаты у него уже были.
И, в отличие от Манфреда, Фридолин приветствовал любые наши идеи, даже самые, на первый взгляд, нелепые. Два моих предложения, над которыми сначала смеялись мои соученики, были, к моему удивлению, даже приняты. Впрочем, оба моих коллеги закончили обучение достаточно скоро — все-таки они были меня на несколько лет старше — и я остался единственным учеником у мастера. Новых Фридолин брать не стал — мол, «стар я уже», как сказал мне он, хотя было ему, наверное, всего лет пятьдесят. Зато меня теперь приглашали к хозяйскому столу, и ели мы втроем — фрау Фаренбах умерла при родах Хильтруд, и мой хозяин с тех пор так больше и не женился.
Через три года после моего перехода к нему, мастер вдруг объявил мне, что я всему уже научился, и он производит меня в подмастерья — на полтора года раньше, чем это полагалось согласно условиям контракта. Теперь мне предстояли четыре года странствий, после чего я должен был вернуться в Зельбах, сдать экзамен на звание мастера-оружейника, и, по задумке моего хозяина, женившись на Хильтруд, стать его компаньоном. А в перспективе — унаследовать его мастерскую.
Подмастерья, как правило, работали по два-три месяца на одном месте, после чего перебирались на новое. Таким образом, мы могли ознакомиться с техникой работы других мастеров, по которым нас распределяла местная гильдия. Каждый раз, за месяц до переезда, я отправлял письмо Фридолину, и в гильдии в следующем пункте моего маршрута меня всегда уже ждало письмо от моего мастера.
[39] Кабальные слуги — англ. indentured servants — это переселенцы из Англии, которые заключали договор с корабелами, согласно которому их переправляли в Новый Свет и продавали их услуги плантаторам; по истечении семи лет, если к работе слуги не было нареканий, плантатор был обязан их отпустить и снабдить деньгами и ружьем.
[40] Местное произношение Фрайбурга в Брайсгау.