— Ай-ай! А ты не жрешь? Ты не валяешь? — Гоша кричал визгливо, словно скрипели петли плохо смазанной старой двери.
— Жру, согласен.
— Тогда в чем меня упрекаешь?
— Ты слыхал слово «подонок»? Так вот, оно относится к тебе. В собственном представлении ты — супермен. Накачанные мышцы, образование, иностранные языки. Целых два, верно? Бацаешь на гитаре. Что-то сочиняешь и поешь. Бард. Ко всему сын своих родителей. Важных людей. Тебя даже в армию не приписали. Лично военком товарищ генерал Дерюгин приложил силы, чтобы мальчика не призвали. Как можно — сын такого папы! А ты всего-навсего продолжение зла в третьем поколении. Твой дед — это зло вчерашнее. Офицер управления Дальстроя. Подручный палача Никишова, друг палача подонка Гаранина. Твой отец — сегодняшняя беда. Вице-мэр. Друг Сундука, покровитель ворья и сам вор. А ты несчастье России завтрашнее. Дерьмо, которое имеет претензии на власть, не сделав ничего полезного в жизни. А я, Гоша, отношусь к тем, кого в прессе называют «каждый гражданин». При этом «каждый гражданин» обязан платить налоги на содержание таких сволочей, как твой папа, брать в руки оружие для защиты сраной власти, которая принадлежит таким, как твой дед, папа и ты сам. Так вот, каждый гражданин, каждый, кого вы превратили и продолжаете превращать в безмолвную скотину, должен давить таких, как ты, словно тараканов. Теперь хватит. Я задал вопрос: как ты убивал капитана Прахова?
— Я не убивал! — Гоша впал в истерику. Его трясло. — Это Шуба. Он душил…
— А заточка?
То, что произошло, Лунев никак не ожидал. Гоша истошно заорал, как в кинофильмах орут каратисты, бросающиеся в атаку, резко вскочил, в один прыжок достиг окна и вымахнул в него, будто нырял с вышки в воду.
Он упал на штабель полусгнивших шпал. Из одной торчал ржавый металлический прут…
Гоша упал на него плашмя, и железо пробило его насквозь.
Гоша умирал мучительно и долго. Стержень проткнул его грудь, пройдя рядом с сердцем. Гоша лежал на спине, как насекомое в коллекции, насаженное на булавку. Боль, невыносимо острая, заставляла тело содрогаться в конвульсиях. Кровь из груди через рану почти не выходила: металл плотно её закупорил. Кровь шла изо рта с каждым новым выдохом. Сознание, и без того сумеречное, временами исчезало совсем. Открытые глаза Гоши видели, как темнеет диск солнца, словно на него набегала тень. Свет дня мерк, и Гоша улетал глубоко в звенящую тишину. Потом внезапно открывал глаза и снова видел солнце, видел ржавый стержень, торчащий из груди, и боль снова возвращалась к нему, острая, неутолимая. Гоша стонал, и красная пена со сгустками крови выплескивалась изо рта.
Гоша умирал, но жизнь не проносилась перед его глазами. Сознание не прокручивало воспоминаний, как кассетник видеопленку, возвращая память к исходной точке в прошлом. Только то, о чем ему в последний час напомнил его похититель, билось в голове с такой яростью, словно все произошло только вчера.
Когда Гоша ударил хромого заточкой, тот удивленно вскинул глаза, полные недоумения и боли. Не закричал, не заорал испуганно, прохрипел еле слышно:
— Вы что, ребята? Зачем?
И угас на ноже.
— Зачем?! — Гоше казалось, что он прокричал это слово громко, во весь голос, но его губы лишь шевельнулись, чтобы выпустить розовую пузырящуюся пену…
Он умер, так и не поняв великой справедливости происшедшего.
***
Три года назад над подполковником Фееральной службы контрразведки — ФСК Михаилом Яковлевичем Шоркиным нависла опасность увольнения в запас. Торжествующая российская демократия с печатью болезни Дауна на лице бездумно крушила все, что недавно делало государство сильным и влиятельным, — армию, разведку, контрразведку. Крушила, не заботясь о последствиях и осложнениях. Шоркин, ощутив угрозу, нависшую над ним, не стал ждать пинка под зад.