Дома Руфина прошла в комнату, села на диван, уткнулась лицом в ладони и заплакала. Тихо, горько, совсем по-детски. Он тронул её за плечо, потом погладил по голове. Спросил участливо:
— Что это ты вдруг?
— Почему вдруг? — Голос Руфины прорвался сквозь всхлипывания.
— Да успокойся ты! — Шоркин стал раздражаться. Он не любил женских слез и дома, а тут впадает в истерику любовница, которая при встречах с ним должна забывать о своих несчастьях и улыбаться, во всяком случае, не ныть и не стонать. В конце концов, любовник — не душевный целитель, не психоаналитик, чтобы выслушивать охи и ахи. Особенно если учесть, что он никогда не клялся Руфине в любви и верности. Да, между ними возникло тяготение, но это чистая физиология. Их объединяли желания тел и только.
Шоркина так и подмывало напустить на себя обиженный вид, хлопнуть дверью и уйти. Успокоится, образумится — сама позвонит, попросит вернуться. А нет — да пропади она пропадом, неврастеничка. При нынешних-то знакомствах, которые уже образовались, он найдет с кем играть на флейте мелодии более веселые.
И все же Шоркин сдержался. Добавив в голос интонацию участливости, спросив:
— Что с тобой, наконец?
— Лучше скажи, что с тобой?
— Что именно ты имеешь в виду?
— Ничего особенного.
— К чему тогда слезы?
— Выяснила, что ты скотина, как все мужики, и расстроилась. Неисправимая свинья…
— Почему свинья?
— Потому что, её как ни сдерживай, она влезет в грязь. Влезет и выкатается.
Он обозлился.
— Чего же ты от меня хотела?
— От тебя? Ничего.
— Зачем же потащила с собой? Крутила бы там хвостом одна.
— Хотела посмотреть, как ты поведешь себя в компании голых баб. Я даже знала, как все будет. Знала и все же надеялась, что ошибаюсь…
— Ай-ай, она знала! — Шоркин насмешливо скривил губы.
— Представь себе. Даже догадывалась, кто тебя сумеет подцепить.
— Неужели? — Он старался своей иронией заставить её умолкнуть. Но Руфина не сдавалась.
— Именно. И ты поплелся за этой шлюхой Эдит, как кобель за течной сучкой.
— Давай, давай, мне даже нравится, что ты ревнуешь.
— Не ревную. Мне просто противно видеть, как ты извалялся в грязи. Ведь эта девка падает на спину сразу, как только мужчина подходит к ней.
Шоркин засмеялся.
— Все-то ты знаешь! Мы даже и не падали…
— Даже так? Поздравляю. Тебе она ничего не откусила?
— Перестань, я обижусь.
— Ты думаешь, если я замолчу, на тебе будет меньше грязи?
— Не знаю.
— Она заставляла тебя трогать ей грудь?
— Ну и что?
— А то, что мужика проще всего ловить на такую приманку, даже если она суррогат.
— Почему суррогат?
— У неё грудь силиконовая. Всю жизнь со школы Эдит была доска — два соска. Съездила в Германию, вернулась — грудастая. Не на молочной же ферме немцы её раздоили? А посмотри на её ноги! Обыкновенные спички. Теперь даже уважающие себя проститутки такие не носят.
— Ты говоришь так, будто я обманул тебя. Что-то пообещал, потом отказался.
— Нет, я говорю так потому, что обманула сама себя. Точнее, приняла тебя не за того, кто ты есть на самом деле.
— Конечно, я злодей, только вспомни, как я сюда попал. И после этого ты хочешь выглядеть тихой наивной девочкой, жертвой соблазнителя?
— Я ничего не хочу. Я просто говорю, что думаю. — Она подняла на него глаза, холодные, настороженные и одновременно беспомощные, растерянные. — Мне больно, и я кричу.
— Отчего тебе больно? Разве все происходило не по правилам игры, которую ты сама предложила?
— Тебе это интересно в самом деле?
— Да, интересно. — Он лицемерил, считая, что именно так следует вести себя в такие минуты. — Ты мне не безразлична. Расскажи, может, станет легче…
Она вымученно улыбнулась.
— Дело не в моей минутной слабости. Дело в нашей жизни.