Сестра вывела Спесивцева под руку.
Зоя Платоновна его сразу узнала. Хоть никогда не видела.
Иногда старики становятся похожи на младенцев, таким, наверно, Иван Макарыч был в детстве - красные надутые щечки, гладкая кожа, светлые волосики пушком над розовым черепом, пухлые ручки и ножки. Даже в старости он не похудел.
Только когда он подошел ближе и Зоя Платоновна встала, чтобы его встретить, она поняла, что сравнение с младенцем не совсем верно. Щечки были изборождены малиновыми сосудиками, глаза помутнели и выцвели, пушок был седым, в желтизну, руки морщинисты и чуть дрожали.
Старик был предупрежден, что к нему гостья, и издали уже приглядывался, щурился, старался понять, кто это мог быть, и вдруг Зое Платоновне стало стыдно, что она не купила ему никакого гостинца.
Сестра помогла старику сесть и сказала:
- Я потом забегу, если что надо.
- Не знаю, - оказал старик, - не признаю.
- Здравствуйте. Вы меня в самом деле не знаете… - И Зоя Платоновна замолчала, потому что совершенно не представляла, что говорить дальше, как сказать - сразу, или сначала надо поговорить о других, посторонних вещах?
- Я заходила к вам на Харьковскую, - сказала она после паузы. - Там мне сказали, где вас найти.
- Я туда не поеду, - сказал старик высоким дребезжащим голосом. - Мне тут хорошо. Зачем я туда поеду?
- Вы меня неправильно поняли, - сказала Зоя Платоновна. - Я знакомая Любови Семеновны, вашей… забыла, как называется, в общем, сестры вашей жены. Вы ее помните?
- Нет, - сказал старик быстро. - Я вас не помню. И никого не помню. Я пойду, ладно?
- Ну, конечно, конечно, - сказала Зоя Платоновна. - Я вас не задерживаю.
- Я пошел, - повторил старик. Голова его тряслась. - Я себя плохо чувствую.
- Хорошо. Но все-таки, может, вы мне скажете, что стало с вашей женой?
- Ой, хитрая! - Старик вдруг засмеялся. Он смеялся долго, притворно, ему было совсем не смешно, на глазах выступили слезы, он закашлялся. А потом вдруг сказал: - Не было у меня жены. Никогда не было у меня жены.
- А куда она уехала? - спросила Зоя Платоновна.
- Не было, не было, а я сейчас уйду - и тебя не будет, - сказал старик. - Я пойду. Я себе палку из дерева вырезаю. С узорами.
Но никуда он не уходил. Думал, искоса смотрел на Зою Платоновну, и ей казалось, что он притворяется, как притворялся, смеясь. А в самом деле все помнит, все знает, но не хочет говорить.
- В сорок восьмом году, в ноябре, вы выписались с женой из квартиры на Песочной и уехали сюда.
- Я один уехал, - сказал старик. - Я холостой. У меня жены не было.
- Вы жили на Песочной улице в Москве? - спросила Зоя Платоновна, вдруг ей показалось, что произошла ошибка, странное совпадение.
- Я жил в Москве на Песочной улице и никогда этого не скрывал, - сказал старик.
- С женой?
- Не помню, - сказал старик, на этот раз серьезно. - Она уехала. Взяла и уехала. С дачи. Мы на даче жили, правда! Уехала, и никаких следов, как птицы в небе, пролетая над закатом, они не помнили о розовых мечтах, вы меня понимаете? Уехала, и никаких следов…
Старик стал говорить все быстрее, сбивчивее, Зоя Платоновна оглянулась в поисках медсестры, но той не было поблизости.
- И в землю закопал, - сказал старик, - и надпись написал, вы читали эту поэму? Собака уехала, и тот самый закопал ее в землю, чтобы не лаяла, нет собаки, потому что священнослужителю собака не нужна, но любить я ее продолжал безмерно и бесконечно, как соловей розу… - Старик обернулся к Зое Платоновне и приблизил к ней младенческое пухлое лицо. И заговорил громким заговорщицким, театральным шепотом: - Я подхожу к колодцу, а из-за забора на меня смотрит солдат. Я этого солдата каждую ночь во сне видел, он на меня смотрит и говорит, ты забыл ее шляпу в колодец положить, понимаете? И нет никакой гарантии, что он не стоял там раньше.