– Будет вам крещение, сынки! – крикнул Шварев, хлопая Костомыгина по плечу.
Опарин изобразил радость на лице и воинственно тряхнул автоматом.
* * *
Колонна летела в солнечных клубах пыли над мелкой сверкающей рекой. Колонна ревела, выбрасывала черные дымы и грозно хрустела траками гусениц, и Костомыгин, завороженный и оглушенный грохотом и стремительным движением сквозь солнце, пыль и густой полынный аромат степи, думал, что напишет брату обалденное письмо, обалденное!
Эта ночь, этот запах цветущих садов, эта луна, эти холмы под звездами, соловьи, засада, вопли муэдзина на заре, разочарование, а потом эта встреча, и вот – солнце, пыль, лязг и копоть, и ожидание, и неизвестность: что там будет, в этом Паджаке? какой он, Паджак? как они будут захватывать караван? сколько там мятежников? какие они, мятежники? свирепые, бородатые... кто погибнет? а вдруг кто-то погибнет? Вон Опарин возьмет и погибнет, вот он сидит рядом, а через час погибнет... или он сам, Костомыгин, погибнет – успеет вспомнить всё и всех и умрет в пыли, палимый солнцем, его тело отправят домой, и будут над ним рыдать друзья и родные...
Он был уверен, что на этот раз все будет настоящим и он напишет брату про свой первый настоящий рейд, напишет, потому что он не погибнет и вообще никогда не умрет. Ну, впрочем, когда-нибудь, может, и умрет, но это будет черт знает когда, через уйму лет, через тысячу лет!
Паджак оказался небольшим кишлаком, мало чем отличающимся от других, увиденных нынче Костомыгиным: серые дувалы – высокие и низкие, серые башни – круглые и многогранные, серые дома – квадратные и прямоугольные коробки с узкими оконцами – и очень зеленые, очень дремучие сады. Паджак стоял на берегу реки. Вокруг простирались уже чахнувшие, буроватые степи. А в Паджаке зеленели и благоухали сады. Как только колонна подъехала к кишлаку, Костомыгин ощутил душистый запах, и во рту у него снова стало сладко.
Солдаты облачились в бронежилеты, надели каски и попрятались за машины, опасаясь снайперов. Но кишлак выглядел вполне мирно: возле дувалов гуляли куры, старик прогнал по улице горбатую корову, там и сям то и дело показывались любопытные мальчишки, они вытягивали шеи и таращились на запыленные машины кафиров 1 .
Солнце полыхало в голубом небе, и было очень жарко, чертовски жарко. Солдаты обливались потом, курили и поглядывали из-за машин на кишлак.
– Ну, сейчас мы накроем голубчиков, – сказал Шварев, затягиваясь сигаретой.
– Чего же мы ждем? – спросил Костомыгин.
– Ишь, нетерпеливый, – усмехнулся Шварев. – Дядя Витя знает, что делает. (Дядей Витей «деды» между собой называли ротного.) – Уж ты не беспокойся, он знает свое дело.
Но прошло полчаса, и Шварев тоже начал нервничать и недоуменно посматривать в сторону машины ротного.
– Мамед, – позвал он механика-водителя, – что это он, правда, волынку тянет?
Мамедов пожал плечами:
– Черт его знаэт. Может, пэхоту кэп подкинет?
Шварев поморщился.
– Да сколько там этих караванщиков? Ну штук десять, ну, от силы – двадцать.
– А вдруг вэсь кишлак вооружится?
– Пока будем пехтуру ждать, духи все оружие закопают, попробуй потом докажи, что это тот самый караван, который мы всю ночь прождали. – Шварев сплюнул.
– Нэт, лучше подождать. С пэхотой веселее, – возразил Мамедов.
– Товарищ сержант, можно мне попить? – спросил Опарин.
– Можно Машку через ляжку! – рявкнул Шварев.
– Разрешите? – поправился Опарин.
– На операции воду нужно беречь, – сказал Шварев.
Опарин вздохнул и покосился на сияющую реку.
– Да что ты на реку смотришь! Из рек пьют только ослы и местные, их никакая хреновина не берет – им-му-ни-те-т. А ты желтуху сразу схватишь. Или тиф. Или еще какой-нибудь сифилис.