На памяти полковника Славича не было такого дня, когда областной уголовный розыск остался бы без работы, заскучал, и уж — тем более! — не доводилось ему почивать на лаврах.
Жизнь не скупилась на малоприятные сюрпризы, часто
Подбрасывала загадки, порой — страшные, кровавые, порой — откровенно жуткие, леденящие кровь.
И все же картина, представшая перед глазами Богдана в маленьком деревянном домишке на окраине Путилы, навек запечатлелась в памяти сыщика, заслонив собой все виденное прежде.
— Я тут до вашего приезда ничего не трогал. И никому не велел… — Местный участковый топтался у двери, откровенно тянул время. — Только увез… этого… задержанного от греха подальше.
— Правильно!
Богдан уверенно переступил порог и… запнулся, словно наскочив на невидимую преграду.
Желудок немедленно скрутило сильной, болезненной судорогой, и к горлу стремительно рванулся горячий, горький комок.
Такого с полковником Славичем не случалось давно.
Со студенческой, пожалуй, скамьи.
Память немедленно воскресила забытую картину.
Холодное, сырое, пропахшее карболкой и хлороформом помещение городского морга.
В центре зала, на ржавой, скрипучей каталке нечто бесформенное, студенистое на вид, покрытое желто-зеленой, отвратительно пахнущей слизью.
Слово «эксгумация», произнесенное кем-то.
Голос доносится издалека, хотя молодые люди — человек десять его однокурсников и однокурсниц — сгрудились тесной стаей, испуганно жмутся друг к другу.
Жесткий спазм в желудке — и горячий комок неудержимо рвется наружу.
Тогда Богдан не смог сдержать тошноту, растолкав однокурсников, бросился к двери, зажимая рот ладонью.
Вслед за ним рванулось еще несколько человек.
Теперь он сдержался.
Только сглотнул тяжело сгусток горькой слюны, наполнившей рот.
И слегка отступил назад.
Хотя ничего даже отдаленно напоминающего эксгумацию здесь не было.
Напротив, тело, распростертое на дощатом полу, было свежим.
Но — Господи, твоя власть! — разве от этого было легче?!
Ребенок — мальчик лет семи, не полный, но ладненький, с аккуратными, словно игрушечными, ручками и ножками, круглой, коротко остриженной русой головой — был положен в центре комнаты.
Именно — положен.
Ибо с первого взгляда было ясно — живой человек, тем более маленький, никогда так не ляжет. Если кто-то не попросит — или не заставит — его улечься именно так.
Неудобно.
Вытянувшись, будто по стойке «смирно».
Руки плотно прижаты к телу.
Ноги аккуратно сдвинуты вместе.
Это было страшно, но самое страшное заключалось все же не в этом.
Мальчик был обнажен, на тонкой младенческой шее зияла жуткая черная дыра. Дыра, а не рана.
Это слово немедленно приходило в голову и застревало накрепко, словно огромная заноза, потому что вокруг черной дыры на шее мальчика, на его тельце, рядом на полу — вообще нигде в аккуратной, чисто прибранной комнате не было ни одной капли крови.
— А кровь?!
Как и тогда, в морге, Богдан услышал голос откуда-то
Издалека.
С той лишь разницей, что сейчас это был его собственный голос, но полковник его не узнал.
Участковый за дверью, однако, расслышал вопрос и сразу понял, о чем именно спрашивает его Славич.
— Не было крови, Богдан Григорьевич. Он ведь что… Он ведь сразу сказал… Как, значит, пришел ко мне — так и говорит: «Вяжи, начальник! Убил я хлопца и кровь выпил…» А потом уже, когда стал я пытать, как да что, вроде как забыл или, может, темнить начал, кто ж его бисову душу теперь разберет. Дескать, затмение нашло, как и что — не помню, но если вы сказываете — значит, виноват. Признаюсь во всем. — Где он?
— Так здесь недалеко, я отвез… Народ сильно волнуется. Как бы не сотворили чего. Сами знаете, как у нас полагается…
— И черт бы с ним, гадом ползучим! Отдать людям — и дело с концом… — За спиной Богдана подал голос кто-то из оперативников.