Она все пыталась найти лицо, словно надеялась, что лепестки уложатся рисунком и очертят лик, который она откуда-то помнила. Порой ей казалось, что она узнает голос, но, слыша гул прочих звуков, она спрашивала себя, не мерещится ли ей это. Она чувствовала этот голос у себя в трубах и в матке, чувствовала, как он пронизывает ее живот. Это был переливчатый слог, кувыркающийся к ней, наверх, кривобокими, незаконченными пируэтами. Лишь когда он стал более разборчивым, она поняла, что голос запнулся на одной-единственной, непрерывно длящейся букве: очень долгой «л». Л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л. Про себя она завершила чужую попытку. Л-л-любовь, л-л-лекарство, л-л-лишения, л-л-летучее, л-л-ликование, л-л-ласки, л-л-лесная л-л-лань, л-л-легкая, л-л-лом-кая, л-л-лебединая песня.
Л-л-л-л-л-л-лорен.
Все то время, что она лежала там – где бы это ни было, – она знала, что это за слово; правда, она не обманывала себя. Она не спешила решать, что думать по этому поводу – пугает ли ее мысль, что голос пытается выговорить ее имя, заставляет ли раскаиваться или же утешает. Она не чувствовала угрозы со стороны голоса; пугало скорее отсутствие ответа.
Ей казалось нелепицей, что он снова мог оказаться у нее внутри. Может, он хочет попробовать еще раз?
Дать ей еще один шанс? Думать о втором шансе было обидно; эта мысль лишь подтверждала ее вину, в которую она и так всегда верила, а главное, она не была уверена, что ей все удастся во второй раз. И все же это казалось ей мелочным; она подозревала себя в неблагодарности; она осознавала, что это редчайшая возможность искупления. Где бы он ни был в ней, она не понимала, отчего он делает ей так больно, когда она даже не знает, что он там; еще не настало время для такой боли. Тогда она поняла, что он застрял. Остальные звуки, казалось, стихли.
Л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л-л. Еще отчаянней.
Лорен. Она подняла взор – это все-таки оказался не Жюль. Голос определенно был синим. Когда повязка была у него на левом глазу, она не помнила, Мишель он или Адриан.
Потом она снова уплыла, и лепестки рассыпались, и не осталось ни звуков, ни голоса, который она могла бы увидеть.
Когда она проснулась, оказалось, что она в больнице; окно у ее изголовья выходило на парковку. На обоях были длинные зеленые стебли с мелкими желтыми цветками. Напротив кровати – открытая дверь, в которой появилась медсестра. Медсестра посмотрела на нее.
– Оклемались? – спросила она.
– Кажется, да, – сказала Лорен.
Медсестра ушла. Из коридора Лорен было слышно: «Доктор, она проснулась». Ей что-то ответили. Врач вошел вместе с медсестрой, и Лорен было приятно, что он красавчик, как в телесериале.
– Вы проснулись, – сказал доктор. Лорен кивнула.
– Со мной все в порядке? – спросила она.
– Внематочная беременность. Еще чуть-чуть, и произошел бы разрыв.
Он приподнял спинку кровати.
– Еще?
Лорен сказала, что так отлично.
– Едва успели, – спокойно произнес врач.
– Как я сюда попала?
– Вас привез один человек.
– Какой человек?
– Без глаза.
Она чуть не сказала: «Ах, этот притворщик. С глазом у него все в порядке». Вместо этого она спросила:
– Едва?
– За считанные минуты.
Она все еще была в оцепенении и долго не могла понять – пока он не ушел. Она бесстыдно подняла халат и посмотрела на шрам над тем местом, где у нее сбрили волосы. В нем были крохотные скрепочки, и она нежно провела по ним пальцами; похоже было на застежку-молнию. Ее это даже позабавило. Она уснула, и ей приснилось, что ей делают операцию на открытом сердце и под каждой грудью у нее по молнии.
Боль снова вернулась, за мгновения до того, как она пришла в себя, и тогда, в солнце, осветившем ее веки изнутри, его силуэт обрисовался перед ней – синева, сгущавшаяся, как те лепестки, в черноту наверху.