Федя пристроился у окна и глядел на проплывавший мимо осенний лес - желтые березы, красную, словно обожженную, осину. Я стал рядом, обхватил его за плечи, и он прижался ко мне. Вагон покачивало на стыках, но мне казалось, что Федя вздрагивает не от этой тряски: я чувствовал в нем внутреннюю дрожь нестерпимого волнения.
Но вдруг я и сам вздрогнул и замер. Позади раздался знакомый глубокий голос. На секунду я еще подумал с надеждой: "Ошибка!" Но тут же понял, что ошибки нет.
- Добрые граждане, дяди и тети! Пожалейте сироту! Два дня, как мать схоронили, остался я с пятью братишками и сестренками. Подайте на пропитание, сколько можете...
Нет, ошибки не было. Под моей рукой напряглись и застыли Федины плечи. Он, как и я, не поворачивался - только слушал и ждал.
Знакомый голос приближался. Он повторял все одно и то же привычным тоном нищего со стажем - нараспев, с чувством, со слезой. Ближе, ближе. Слышался стук монет о что-то жестяное. Чей-то голос сказал:
- В детдом надо, а не по вагонам ходить!
Другой, стариковский, возразил:
- Погоди! Его беда только что ушибла, дай опомниться! Трудно тебе с копейкой расстаться?
И третий - женский - произнес скорбно:
- Без матери, мал мала меньше...
Я взглянул сбоку на Федю и встретил его глаза. Уж не знаю, чего больше в них было - ужаса или изумления.
- Не поворачивайся, - сказал я одними губами.
Голос приближался, вот он уже рядом. Я круто обернулся, протянул руку. Автоматически кланяясь, не глядя мне в лицо, Якушев подставил консервную банку. Но я не кинул в нее монету - я опустил руку ему на плечо. Он удивленно поднял глаза и отшатнулся, весь побелел, выронил жестянку. Серебро и медяки со стуком покатились по полу.
Он рванулся, но я держал его крепко.
- Чего схватил мальчишку? Что он тебе сделал? - вступился чумазый парень, по виду - слесарь, возвращающийся со смены.
- Правда, чего вцепился? - прогудел еще кто-то,
- Мой мальчишка! - процедил я сквозь зубы.
Мы провели в вагоне еще тягостных полчаса. Молчали мы трое, молчали и все вокруг. Но одеревеневшее плечо под моей рукой яснее слов говорило: "Нет, уйду, уйду, ни за что не пойду с тобой!"
Подъехали к Волошкам. Когда стали выходить из вагона, под ногами брякнула банка с остатками милостыни. Соседи, выходя, едва не оттерли меня от Виктора, и в этот миг он нагнулся и быстрым вороватым движением поднял банку.
До Галиного поезда оставалось минут двадцать.
- Семен Афанасьевич! Отпустите меня! Я ни за что с вами теперь не поеду! - отчаянно сказал Якушев.
- Никуда я тебя не отпущу, - ответил я как мог спокойно.
- Ни за что не поеду! И Галине Константиновне не покажусь! - повторил он тем же отчаянным голосом.
- Галину Константиновну мы сейчас встретим, она едет из Харькова, куда ты, я вижу, не попал.
- Если вы ей скажете...
- Я никому ничего не скажу, - ответил я.
И тут мы оба взглянули на Федю, который сумрачно смотрел в сторону.
- Не хочу! Крещук все равно всем расскажет! - всхлипнул Виктор.
Федя впервые взглянул на него - сумрачно, отчужденно:
- Раз Семен Афанасьевич не хочет говорить, так и я не скажу.
И мы оба поняли: он действительно будет молчать.
Я вздохнул с облегчением. Я хотел только одного - не упустить мальчишку, оставить его около себя. Не будь с нами Феди, я добился бы этого без большого труда. Присутствие Феди едва не погубило дело.
Я взял у Виктора из рук жестянку с милостыней и швырнул подальше:
- Ну, все. Теперь будем ждать Галину Константиновну с Егором. Да, а где твой баул? (Рюкзак болтался у него за плечами.)
И вдруг у него в глазах что-то вспыхнуло, и он торопливо ответил:
- Украли, Семен Афанасьевич... все вещи украли! Потому мне и пришлось...
Я не дал ему договорить:
- Не ври. Где баул?
Глаза его погасли.
- В Старопевске оставил... у тети Маши.
- Ладно, съездим потом в Старопевск. А теперь...