- Значит, она а Феде и Егору была приемная, а не родная! Обоих вырастила, вынянчила... А он-то, глупый...
Мы знали: Феде до поры ничего говорить нельзя. Надо что-нибудь придумать, сообразить. Но что? Как ему объяснишь, почему так долго нет ответа?
Мы забыли одно - Лиру. Мы не догадались выпроводить его, прежде чем вскрыть письмо. А у Лиры слишком выразительное лицо. Прямо от нас он побрел в ягодник. Но кто-то его увидел, кто-то сказал Феде. Федя отыскал его и, не поверив односложному "зубы болят", что-то заподозрил.
Он застиг нас с Галей врасплох, без стука распахнув дверь. Подошел, схватил меня за руку:
- Письмо? Дайте!
Я не сумел ни солгать, ни что-либо придумать, чтобы оттянуть время, секунду я колебался. Федя повернулся к Гале, глянул в ее невеселые глаза, она не стала их отводить.
- Дайте!
Она молча протянула ему письмо.
* * *
Когда умирает дорогой человек, всегда, не жалея себя, споминаешь обо всем, в чем был перед ним виноват. И малая вина становится большой. Вспоминаешь все душевные слова, которые человеку нужны были при жизни, а ты почему-то на них поскупился. Почему, почему мы думаем об этом, когда потеря невозвратима? Зачем корим себя, когда уже ничего нельзя исправить?
Сказать, что Федя был в отчаянии, значит не сказать ничего. Чувство вины, которую он уже понял прежде, сейчас, когда искупить ее стало невозможно, страшной тяжестью сбило его с ног. Он закаменел в своем горе. Никогда, никогда больше... - вот что мучила его сильнее всего остального. Никогда он ее не увидит. Никогда не скажет ей, как любил ее, как тосковал в разлуке. Никогда она не узнает о его раскаянии, никогда, никогда, никогда.
Он сейчас, не раздумывая, перенес бы любые мучения, лишь бы вернуть то, что вернуть невозможно. Чего бы он не дал, чтобы вернуть хоть день, хоть час, когда он был рядом с матерью! Как бы дорожил он каждой минутой, добрым прикосновением, взглядом, как бы ловил каждое слово!..
Уж лучше бы он плакал, как Паня. Если я пробовал говорить с ним, он прижимал кулаки к глазам, мотал головой и только глухо стонал.
Опомнись Федя хоть на два месяца раньше, он еще успел бы повидаться с матерью. Он это понимал, и от этого горе его становилось еще горше. Мало того, он убедил себя, что он - причина ее смерти, что он один всему виной.
- Ну что ты, ведь у нее болезнь была, тиф, ведь написали тебе, терпеливо уговаривал его Митя.
- Молчи, молчи, не говори! - с отчаянием отвечал Федя.
Он жил среди нас, работал наравне со всеми, делал все, что полагалось, но делал механически, как автомат. Брови его постоянно были сведены в одну суровую и печальную черту, а отвечал он, когда к нему обращались, нехотя. Все это было тем более горько, что мы уже успели узнать другого Федю обыкновенного мальчишку, горластого и смешливого, который упоенно бегал, азартно играл во все наши игры. Этот Федя исчез бесследно.
Я увидел как-то, что Федин отряд работает на прополке,
Феди нет. Я спросил, где он.
- Дa ладно, Семен Афанасьевич, - нерешительно сказал Лира. - Лучше мы сами...
- Ему не до свеклы сейчас, - прибавил Витязь.
- Как это не до свеклы? Человеку всегда до свеклы. Пускай работает вместе со всеми.
Лира смотрел на меня с укором.
- Если человек тонет, ты его оставишь тонуть? - сердито спросил я. Или, может, попробуешь вытащить?
- Ну, попробую... так ведь у него вон что случилось...
- Случилась большая беда. Так что ж, оставлять, чтобы он на кровати лежал и только о своем горе думал?
- Вот и Митька говорит... - сказал со вздохом Лира.
- Правильно говорит. Что ж не послушались?
- Ну, он придет - сейчас все замолчат. И тихо, как на кладбище. Ему от этого тоже не больно весело.
Я очень понимал ребят: разговаривать при Феде так, словно ничего не произошло, - стыдно. Молчать - худо. Как же быть?
- Я знаю! - вдруг говорит Галя.