И Лида отвечала ему доброжелательным взглядом - мы любим людей, которым сделали хорошее.
Я все-таки попытался еще раз поговорить с Федей. Я только спросил:
- Что, Федор, не надумал еще...
Он так сверкнул глазами в ответ, что я прикусил язык. Снова смотрели на меня глаза прежнего Крещука - неприступные, ледяные. Они говорили: "Не подходи, не спрашивай, не смей! Это не твое, это мое, только мое!"
У Гали хватало терпения, у меня нет. Я не мог мириться с тем, что где-то женщина, вырастившая этого мальчишку, горюет, мается и не находит себе места. Я написал по всем адресам, постучался во все двери, в какие мог, и отовсюду отвечали: "Такой у нас нет".
Такой нет, такой нет... Где же она? Я не знал ее, но думал о ней часто. Я хорошо понимал, что значит, когда от тебя уходит человек, в которого ты успел вложить кусок души. Я помнил, каково мне было, когда из Березовой Поляны ушел Король. Люблю Митьку и всегда любил, и обошелся он мне, сказать по чести, не дешево, но разве можно сравнить? Короля я тогда знал считанные дни, а она Федю вынянчила, она его вырастила - каково же ей его потерять?
Снова весна...
Не забыть мне тот день. Мы растворили все окна, и весна ворвалась в дом со всем своим гулом и звоном, запахами, свежестью. Деревья еще стоят голые, но почки набухли и готовы вот-вот проклюнуться острым зеленым язычком.
Я подошел к яблоньке, которую прошлым летом посадила Галя. Присел, коснулся лубка, охватившего хрупкий, тонкий ствол. Тотчас же, словно по сигналу, отовсюду стали стекаться ребята. Кто прибежал с огорода, весь перепачканный влажной землей, с лопатой в руках, кто - держа в объятиях лейку, кто - зажав пальцем страницу учебника. Они молча стали полукругом и впились глазами в мои руки. Я дотронулся до повязки - она сидела прочно.
- Ножницы, - сказал я только, и тотчас появились ножницы. - Бритву, клей... на всякий случай...
Тут я на, секунду поднял голову и увидел Федю. Упористо расставив ноги, он стоял впереди всех и не мигая следил за каждым моим движением.
Я начал снимать повязку. Развязал узел, обойдясь без ножниц. Тихонько разматываю бинт, перехватывая его из руки в руку. Вдруг ловлю себя на том, что приговариваю:
- Так... так... сейчас... вот так... - словно это я перевязываю живую разбитую руку кому-нибудь из ребят.
Вон бинт кончается, видны дощечки. Так, так... осторожно... Отделяю одну дощечку, другую. Деревце стоит по-прежнему- прямое, стройное. Словно шрам - тонкая светлая полоска на коре, вот и все, что напоминает о переломе. Сердце у меня колотится так, будто перед нами свершилось чудо воскресения. Живое! Живое! Бегут по стволу из земли живые соки, достигают ветвей, наполняют каждую жилку листа, и однажды созреет, нальется прохладное, смугло-румяное яблоко...
- Ура! - кричит вдруг Катаев и подбрасывает кепку.
- Ура! - во всю мочь орет Лира.
- Ура! Ура! - кричат вокруг.
Один только Федя молчит. Губы крепко сжаты, и все-таки видно - дрожат, а глаза так блестят, будто стоят в них непролитые слезы.
Беру у Лиды из рук лейку и поливаю воскресшую яблоньку. Кто-то уже позвал Галю. Она тоже садится на корточки, дотрагивается ладонью до ствола, проводит пальцем по бледно-зеленому нежному шрамику и вдруг улыбается самой своей счастливой и доброй улыбкой.
До вечера у нас у всех нет другого разговора.
- Нет, я не думала, что срастется...
- И я. Думаю, где уж там...
- Ведь на одной ниточке висела! Совсем напополам сломалась.
- Вот ведь что значит не потеряться! - философствует Лира. - Если б тогда махнули рукой, что бы сейчас было, а?
Один Федя молчит. Его тормошат, подталкивают:
- Рад? Рад? Да говори, чего ты!
Он щедро возвращает тумаки и все-таки молчит. Только уже перед сном он подходит ко мне.
- Семен Афанасьевич! - говорит он, крепко сжимая мою руку.