Хоть и доставалось ему часто, хоть он и глядел букой, хоть не раз мы слышали: "Да пропади все пропадом!" - а здесь он был дома. Он знал, что всегда может прийти к Гале и встретит участие, доброе слово, улыбку. Он знал, что всех обрадует, если он получит "отлично", и огорчит плохая отметка. "С такими-то способностями!" - скажет Лючия Ринальдовна. Знал, что, если очень разбушуется и перессорится со всеми, на выручку придет Митя: "Будет тебе, горячая голова, пойдем-ка!" Наконец, тут были двое, которым он был нужен, а человеку очень важно знать, что он кому-нибудь нужен! Паня Коваль и Сеня Артемчук любили его. Это его они просили поглядеть, так ли сделаны уроки, ему поверяли все, что с ними случилось плохого или хорошего, ему первому показывали оторвавшуюся подметку.
Притом, как бы ни относился Николай ко мне и к Василию Борисовичу - от нас ему доставалось больше всего, - он был уверен, что за нами он не пропадет. Он мог злиться, обижаться, иметь зуб против нас, но он знал: дом и дети - это и есть наша жизнь, главная наша забота.
Но он ни словом не дал понять, что творится в его душе, Не сказал мне: "Больше этого никогда не будет, простите". Не просил заступы ни у Гали, ни у Казачка. Ничего не сказал Пане и Сене - малыши не знали, чем кончился разговор у меня в кабинете. А Искра, который все понял, тоже молчал.
Из школы на другой день Катаев вернулся часом раньше положенного.
- Отпросился, - пояснил он, встретив мой взгляд. - Можно, я выйду один, а Степан меня с вещами догонит?
- А ребят дождаться не хочешь?
- Долгие проводы - лишние слезы, - ответил он сурово. - Можно, с Федькой попрощаюсь?
Это было жестоко, но иначе поступить я не мог:
- Нет, его волновать нельзя.
- Нельзя... ну что ж. До свидания, Семен Афанасьевич.
- Будь здоров.
- Можно, я пока Огурчика оставлю? Чего зря по морозу... Я за ним потом...
- Что ж, оставляй.
Вернулись из школы ребята. Они еще в дом не успели войти, а уж невесть как - нюхом, должно быть, - узнали о случившемся. Кто ахнул, кто сказал: "Увидит, что в гостях хорошо, а дома лучше!" Некоторые неуверенно повторяли: "А может, вернется?"
С Коробейниковым я был знаком давно. Прежде он был инспектором по детским домам, и все знали: его приезд не вносит суеты, никого не пугает и не тревожит. Когда он появлялся, нас не лихорадило, и после его отъезда ни у кого не оставалось оскомины. Нет, это был не Кляп. Теперь он заведовал районным отделом народного образования, и вот ему-то я и вручал судьбу Николая Катаева.
* * *
- Что, насовсем? - спросил Степан, нагнав Николая и поджидая, пока он усядется в сани.
- Насовсем.
- А ты просил, чтоб оставили?
- Вот еще, просить!
Доехали до роно, вошли к Коробепникову. Степан поздоровался, отдал письмо. Николай только голову нагнул и не глядел ни на кого.
- Плохо дело, - сказал Коробейников, прочитав письмо.
Николай молчал.
- Ответ будет? - спросил Искра.
- Да нет, что ж тут отвечать. Я завтра увижу Семена Афанасьевича. Можешь идти, передай привет.
Искра вышел, и о дальнейшем я знаю уже не от него.
- Плохо, плохо твое дело, - повторил Коробейников, пристально глядя на Катаева.
Тот встретил его взгляд и не отвел глаза, видимо решив испить всю чашу до дна.
- Так, так... - размышлял вслух Коробейников. - Надо подумать о другом детдоме. Сейчас сообразим...
И вдруг - словно с моста в воду! - Николай сказал:
- Я хочу обратно!
- Как же это - обратно?
- Я никуда не хочу. Я хочу обратно, - повторял Катаев. - Никуда не пойду, только назад в Черешенки...
- Не знаю, право, как тебе помочь. Теперь тебя назад не примут.
- А вы прикажите! Вы Семену Афанасьевичу начальство, он вас должен послушаться!
- Э, брат! Ты, я вижу, на коне хочешь въехать обратно?
Николай опустил голову, махнул рукой:
- Да нет, это я так... сдуру... Вы лучше его попросите.