А брови над ними нависли большие, густые и точно чужие на этом детски маленьком личике.
Мое предложение поехать к нам и обучать ребят ремеслу он поначалу выслушал без интереса. Потом начал набивать себе цену: он, мол, тоже не лыком шит, в учении понимает толк, через его руки прошло видимо-невидимо фабзайцев. Я ответил, что сразу это почуял, потому и уговариваю его, а не другого, и не отступлюсь, пока не уговорю.
- А чего меня улещать? - вдруг сказал он. - Я давно согласный.
Он и впрямь был превосходный мастер и неутомимый человек. Лентяев ненавидел и знаться с ними не желал.
- Мое дело учить, - говорил он упрямо, когда ему доказывали, что и нерадивого надо приохотить к труду, - а кто учиться не расположен, пускай мне глаза не мозолит.
Он умел и показать и объяснить, но едва замечал небрежность, лень, не стыдил, не увещевал, а попросту выгонял мальчишку из мастерской с одним и тем же напутствием:
- Пойди скажи, чтоб тебя там воспитали.
По выходным дням он запирался у себя в комнате и, судя по всему, пропускал рюмочку. К вечеру затягивал украинские песни - хриплым, простуженным голосом. В будни не пил, на работу являлся строгий и даже щеголеватый, в чистой, собственноручно выглаженной спецовке. Такой же до щегольства доходящей аккуратности требовал и от ребят. Не терпел измазанных краской курток, ненавидел нечищеные башмаки или встрепанные вихры.
- Иди отсюда, - говорил он какому-нибудь Вышниченко. - Не в хлев пришел.
После долгих поисков, раздумий и размышлений - за какое дело взяться? мы получили в Старопевске, заказ на производство бильярдных столов. Дело это оказалось, в общем, не очень хитрое. Первый блин (он же стол), как и полагается, вышел комом - сукно легло неровно, морщило и коробилось, - но уже на следующем столе зеленая яркая поверхность была гладкой, как озеро в тихий день.
Ваня Горошко вместе с девочками плел сетки - лузы. В первые же дни он пристроил подле себя планку с бахромой из ниток и время от времени заплетал из ниток косичку - одну, другую, третью...
- Это чтоб видно было, сколько я сделал сеток, - объяснил он мне. - Я быстрый, глядите, сколько я в день делаю! Я шустрый, за мной не угнаться.
Похвастать он, конечно, любил, но работал и вправду шустро. В этом нетрудно было убедиться - стоило сосчитать косички из ниток.
Постепенно для каждого стало важно не только то, как он сам справился с работой. Что из того, что ты свое дело сделал хорошо, когда Литвиненко кладет краску неровно, за ним перекрашивай да перекрашивай. Вечером, глядишь, не на коне, а на верблюде плетется твой отряд. А все из-за чего? Из-за Литвиненко! Эй, Литвиненко, долго так будет?
Однажды Лира приплясывал у доски соревнования, потому что их отряд оказался впереди всех. И вдруг Искра сказал:
- Неправильно они впереди. Только нынче за контрольную по арифметике "плохо" получил. А в спальне у них вон сколько пылищи и окна грязные.
Что тут сталось! Лира кричал обо всем сразу: и что школа - одно, а мастерские - совсем другое. И что "плохо" он получил по чистой случайности ("Вот и Федька скажет, и Колька скажет!") -он просто не понял задачку, а если бы понял, так и решил бы. И контрольная тут ни при чем, и пылища ни при чем, и окна грязные ни при чем, тут не окна считают и не пылищу, тут бильярдные столы, и зачем зря болтать! И Степан всегда так - вдруг ни с того ни с сего лезет со своей арифметикой, и окнами, и пылищей. И чего его слушать!
Слушать Лиру было одно удовольствие, что бы он ни вопил, - столько страсти он вкладывал в каждое слово, так сверкали его глаза, столько презрения звучало в голосе, когда он произносил "арифметика" или "пылища".