То есть происходит то же самое, что и в милиции, только здесь даже и не смеются. А я боюсь, что ей опять позвонят и пригласят куда-нибудь, и поэтому быстро выпаливаю все. Она слушает и не слушает, смотрит на меня и не смотрит, потом тихо подвигает к себе бланк. Страшные слова "рвали рот, били по лицу, резанули ножом" ее не трогают совершенно. Ей все ясно.
- Но вот две женщины подписали, - говорит она.
Я объясняю, что одна женщина прибирала мою комнату, иногда готовила, потом по разным причинам мне пришлось с ней распрощаться. Тогда я (единственный раз) обратился вот к этой "неизвестной" Арутюньян, и она мне помыла полы. Таково первое зерно скандала.
Я говорю, а у нее в руках самописка, и ничего ее больше не интересует. Она вписывает мою фамилию и задерживается перед профессией.
- Так вы что? Писатель? - спрашивает она смешливо. Никогда в жизни никому с таким отвращением я, наверно, не отвечал: "Да!"
- Что ж вы написали?
Я молчу. Я не в силах с ней дальше говорить.
- Не слыхала, не слыхала, - говорит она. - Не слыхала такого. Вот есть Шолохов, Федин, Фадеев, Симонов...- И голос у нее поет. Потом она резко одергивает себя: - Так вот. Десять суток. - И нравоучительно: - Постарайтесь из этого сделать для себя выводы.
Я глубоко вздыхаю. Слова не идут уже у меня из горла. Что десять суток мне, просидевшему двадцать пять лет? Разве в них дело?
- Похоже, из этого сделаете вывод вы, гражданка, - говорю я. - Я постараюсь об этом.
- Э-э, - отвечает она и откладывает постановление в сторону. - Э-э!
Хулиганством называется неуважение личности, сопряженное с озорными действиями. Злостным хулиганством называются те же действия, но совершенные с крайним цинизмом. Большего неуважения к личности и большего цинизма, чем этот телефон на столе перед судьей и ее разговоры о прогулках и встречах во время вынесения приговора, перед вытянувшимся в ожидании своей участи человеком, я поистине не знаю. Это, конечно, не хулиганство, может быть, это даже и не надругательство над человеком (на него просто плевать, и все), но это, пожалуй, даже хуже. Это - унижение закона. Его величия. Это - сведение роли судьи к дамочке, тарабанящей по дачному автомату. Какое уважение к себе могут внушить такой суд и такая судья? Гражданка Кочетова, я почти уверен, что вы неплохой человек, но кто же вам вбил в голову, что можно трепаться во время суда о встречах?
Итак, тюрьма. На этот раз Краснопресненская пересылка. В начале всего душ и машинка. Бреют догола. В этом глубокий воспитательный смысл. Пусть тебя, такого-то, увидят в той квартире, из которой увели. Смеху-то, смеху-то сколько будет. Ну, а смех, думает, по-видимому, автор этой неумной затеи (впрочем, авторов несколько - от прокурора до начальника санитарной службы города Москвы), - тоже воспитательный фактор. Но ведь можно сделать и еще смешнее, так что окружающие кататься будут, можно остричь еще и пол головы, стричь полосами и выстригать кружок на темени! Смеху тогда будет еще больше.
Бреет один из заключенных. Делает он это умело и споро: раз, два - и готово.
- Слушай, - говорю я ему, садясь, - а ведь это же, пожалуй, издевательство, а?
Он поднимает на меня неожиданно умные и серьезные глаза и отвечает очень просто:
- А как же? Конечно.
- И давно они этим занимаются?
- С нового года ввели. В камере прочтешь.
- Гуляют, - вздыхает около меня пожилой крепкий мужчина лет шестидесяти. - Ох и гуляют.
После этого нас ведут в камеру. Ведет старшина - добродушный и посмеивающийся сверхсрочник. "Декабристы" для него что-то очень несерьезное и потешное, и в самом деле, что значит сутки, когда в соседнем коридоре сидят люди со сроками восемь, десять и более лет. Ведь тюрьма-то пересыльная. Кроме того, ему и забот с нами никаких.