Даже у молодых.
– Я огорчу вас, дедушка. Я сделал много плохого и еще много сделаю, если мне это позволят. Не верь мне и никогда больше не останавливай меня, когда я еду.
У Соботы появилось чувство, что к нему возвращается жизнь, потому что вместе с восходом солнца увидел надежду. Он сделал широкий жест рукой и сказал чужому человеку:
– Посмотри на этот дом. В нем восемь комнат. Живи у меня и возьми себе столько комнат, сколько захочешь. Даром. Я живу здесь один, и никто меня не понимает. Потому что никто не знает, как сильно я ненавижу лес и трех его дьяволов. Не бойся, я не сумасшедший и когда-нибудь расскажу тебе, сколько зла причинил мне лес. Приглашаю тебя к себе, злой человек.
– Спасибо, – тот кивнул головой. – Я подумаю о твоих словах.
Говоря это, он чмокнул на кобылу и объехал стоящего на дороге Хорста Соботу.
Старик закричал ему вслед почти умоляюще:
– Как тебя звать, чужой человек?
Он ответил, не поворачивая головы:
– Меня зовут Юзеф Марын.
В это утро старший лесничий Маслоха, направляясь на вырубки, в двести шестнадцатом квадрате заметил на лесной дороге в грязи высыхающей лужи следы волчьих лап. Сначала он думал, что тут пробежала какая-то большая собака, потому что волка в этих местах не видели больше тридцати лет. Но когда он присмотрелся, то убедился, что след волчий – более узкий и длинный, чем след собаки, пальцы, отпечатавшиеся яснее всего, казались более тесно сложенными. Пятка передней лапы была в форме сердца, а задней – овальная. Волк бежал рысью и след оставил зигзагообразный. И старший лесничий понял, что здесь внезапно появился волк-одиночка, а это значило, что лес чем-то недоволен и нужно ждать больших неприятностей.
Глава вторая
Ночью Марыну снилось, что его подключили к детектору лжи. Тело облепили пиявки электродов, жена Эрика и Иво Бундер все время задавали ему одни и те же вопросы (содержания их он не запомнил), а он не мог сдержать усиливающегося сердцебиения, дыхание было учащенным, он обильно потел. Сначала детектор лжи только высасывал из него кровь и делал безвольным, но потом произошло нечто удивительное: аппарат стал накачивать в него чувство отвращения к самому себе, и Юзеф Марын почти физически ощущал, как яд этого отвращения попадает в кровь и вместе с ней течет к мозгу. С этим впечатлением он проснулся, облитый потом и с бешено колотящимся сердцем.
Он долго лежал неподвижно, пытаясь осознать, где, собственно, находится, и отгоняя от себя воспоминания о сне. Сердцебиение утихало, дыхание становилось ровным, пот впитывался в пижаму, но чувство отвращения к самому себе все зрело, пока не превратилось во что-то вроде брезгливости. И это даже приятно удивило Марына. Он давно сомневался в том, есть ли у него, например, что-то такое, что называют совестью. Он думал, что выкинул ее когда-то, как выбрасывают в мусорный бак пластиковую коробочку от мороженого. А случилось это восемь лет назад на улице Дапперстраат, возле магазина и дома Бернадетты Баллоу. Потом он несколько раз оказывался в ситуациях, которые утвердили его в убеждении, что этот жест избавления от совести не носил никаких признаков театральности, но оказался результативной и необходимой для работы операцией. «Вчера я слишком много выпил, и теперь у меня похмельный синдром», – подумал он успокаивающе, хотя таким образом и обманывал сам себя. Ведь Юзеф Марын никогда не пил «слишком много». Не исключено, однако, что вместе с непродолжительным перерывом в работе в нем начали проклевываться какие-то остатки прежней впечатлительности. Видимо, он ошибся, полагая, что много лет назад выбросил свою совесть возле дома Бернадетты Баллоу. Он ее попросту растоптал, а она сохранилась в нем в каком-то таинственном облике.