Как было на самом деле, он не знал, а спросить было не у кого, не у того же сопляка наверху, который мучил жену от заката до рассвета на скрипучей кровати.
Однажды Марын вернулся в лесничество на загнанной лошади. Он зря пустил ее в галоп в душном, разогретом под весенним солнцем лесу, но, неизвестно почему, у него вдруг появилось предчувствие, что в лесничестве, в щели под дверью, его ожидает какое-то важное письмо. Однако под дверью ничего не было (он не получил ни одного письма с тех пор, как поселился в Морденгах), но у кобылы бока покрылись пеной. Он вытер ее тряпкой и накрыл одеялом, под которым спал. Во дворе, где он вытирал кобылу, жена Кулеши, Вероника, стирала постельное белье в большой лохани, а муж помогал ей развешивать белые полотна на веревке, натянутой между домом и конюшней. В перерывах он садился на лавку возле дома и с удовольствием рассматривал высоко обнаженные бедра жены, которые оголялись еще больше, когда она наклонялась над лоханью. Настойчивость этих взглядов не доставляла женщине удовольствия, а может, она просто стеснялась присутствия Марына. Она два раза что-то сердито буркнула мужу, а потом сменила место возле лохани так, что муж мог видеть только ее лицо, а точнее – черные, распушившиеся на голове волосы. Ее застенчивость словно бы позабавила и еще больше возбудила Кулешу. Он весело сказал Марыну:
– Вы, пане Марын, не похожи на человека, который знает толк в женщинах. Я советую вам искать женщин с таким задом, как у моей жены. Посмотрите, потому что именно в вашу сторону она свой зад выставила. Сколько вы у нас работаете? Три недели, правда? Как-то никакой бабенки вы еще не уговорили…
– Я женат, – объяснил Марын.
– Я догадываюсь, – кивнул головой Кулеша. – Но три недели в лесу без женщины – это большой срок, пане Марын. Вы об этом не знаете, но я скажу вам по опыту других лесников, что тех, которые работают в лесу, сильнее тянет к женщинам, чем других.
Накрытую одеялом кобылу Марын отвел в конюшню, насыпал ей овса, долго оставался в полумраке конюшни, вдыхая запах конского навоза и бездумно всматриваясь в маленькое запыленное окошко, и все это для того, чтобы совладать с раздражением, которое вызывал в нем этот сопляк, и призвать на лицо профессиональную улыбку, которая здесь ему не нужна, но когда-нибудь понадобится, и поэтому нужно было постоянно тренироваться, соответствующим образом складывать мышцы лица, растягивать губы, показывать белые ровнехонькие зубы (эти зубы поглотили в Лондоне его годовые сбережения). Марын вышел из конюшни с улыбкой на лице, подсел к Кулеше на лавочку возле дома, открыл свой плоский золотой портсигар и угостил сигаретой (сигарета была не из лучших, и должна была быть не из лучших, если Марын не хотел оставлять здесь следов). Сейчас он уже знал наверняка, что его осторожность была излишней, эти люди могли заметить в лесу веточку, на которой листья обгрызла гусеница, молодую сосну, объеденную лосем, но по отношению к людям они оставались слепыми и недалекими. Отчего – этого он еще не понял. Из нескольких встреч с ними и разговоров он вынес впечатление, что ему пришлось жить среди безнадежных дураков, что, однако, тоже заставляло быть осторожным, но не так, как он собирался быть осторожным сначала. Дураки бывали опасны и вредны, он немного их боялся, так как не мог предвидеть реакцию дурака, представить себе способ его мышления. Он, Марын, десять лет совершенствовал в себе знание людей, и, похоже, у него были к этому необходимые задатки, раз вместо того, чтобы, например, стать лесником, он стал тем, кем был, и долгое время справлялся с работой совсем неплохо.