— Левочка, он за границу поехать не мог без его разрешения… Семь раз умолял, клянчил — не пустили; из Москвы в Питер и то спрашиваться был должен, как крепостной… На женитьбу просил позволенья… Как еще он мог говорить о том, от кого зависел полностью? Вообразите, что вы, желая съездить на выходные в отпуск, обязаны спрашивать разрешения у… ну, у мэра хотя бы… И потом… Левочка, вы телевизор вообще смотрите?
Лева в ответ криво усмехнулся и съел наконец свое варенье. Саша опять не понял, о чем они толкуют. Вроде бы понял, но — телевизор… Какое отношение телевизор имеет к Пушкину?
— Кто-нибудь объяснит мне, кто такой Лувель?!
— А потихоньку, — сказала Нарумова, — он стал понимать, что такое Николай, и тогда о старике вспоминал совсем уж по-другому…
В суде его дремал карающий закон,
Как дряхлый зверь, уже к ловитве неспособный.
Дук это чувствовал в душе своей незлобной
И часто сетовал. Сам ясно видел он,
Что хуже дедушек с дня на день были внуки,
Что правосудие сидело слóжа руки
И по носу его ленивый не щелкал.
— Ну и что в этом хорошего? — спросил Саша.
В плетеной сухарнице остался всего один пирожок — золотистый, румяный. Саша подумал и взял его.
— Хорошего? Да ничего…
Нередко добрый Дук, раскаяньем смущенный,
Хотел восстановить порядок упущенный,
Но как? Зло явное, терпимое давно,
Молчанием суда уже дозволено,
И вдруг его казнить совсем несправедливо,
И странно было бы — тому же особливо,
Что первый сам его потворством ободрял.
— Да уж, — сказал Лева. — А только насчет доброты его — это натяжка. Люди пенсий не получали, фундаментальная наука погибла… Какая уж там доброта — одно сплошное свинство…
— А что — теперь фундаментальная наука процветает? Вы о реформе Академии хоть что-нибудь слышали?
— Лежал бревном, ничего не делал, а временщик бессовестный всем заправлял…
— То один был временщик, а стало — десятки.
— Вы про кого сейчас говорите? — раздраженно спросил Саша. Он не мог угнаться за этими двоими и совсем запутался.
— Про царя, разумеется…
Размыслив наконец, решился он на время
Предать иным рукам верховной власти бремя,
Чтоб новый властелин расправой новой мог
Порядок вдруг завесть и был бы крут и строг.
И вот старый Дук назначает Анджело, «мужа крутого и строгого», своим преемником, а сам уходит странствовать inkognito. Ведь бытовала легенда, что Александр не умер, а тайком ушел по России бродить, якобы многие даже его встречали…
— И что Анджело?
— Навел порядок… Может, еще омлет с грибочками сделать?
— Ну и что в этом плохого?
— Самое любопытное, что Дук — потом, когда взял власть обратно, — простил Анджело.
— За что простил? И как это он ее взял обратно? Кто ж ему ее отдал?
— А вы, Сашенька, почитайте…
— А он эту Анджелу написал до тридцать седьмого или после?
— Какого тридцать седьмого, Сашенька? Он до тридцать седьмого едва дожил. В самом начале года помер.
— Ну да, ну да, я знаю, конечно… Это вы меня спутали своим Мандельштамом и другими репрессиями. Я хотел сказать — до или после тридцатого? То есть до или после «Онегина»?
— После… Между прочим, среди его неоконченных вещей есть одна — «Повесть о римской жизни», — там он собирался писать об одном римском литераторе, Петронии… Этого Петрония Нерон сперва обласкал и ко двору приблизил, а потом — погубил. Это он в последний год жизни хотел писать… Так я сделаю омлет. И котлетки разогрею.
— Ну, а перед смертью-то! — возопил Лева.
— Что такое?
— Записку его поганую чуть не целовал… «Весь бы его был»… Тьфу!
— Левочка, а вы представьте: вот лежите вы, помираете… Жена в долгах, как в шелках — а долги-то вы наделали, в карты играючи, — детишек куча… И вдруг приносят телеграмму от президента: так, мол, и так, спи спокойно, дорогой товарищ, ни о чем не беспокойся, долги уплачу, семью обеспечу…
— Я бы такого все равно не сказал.
— Левочка, вы не понимаете, что такое для него и для всех тогда был — царь. Это вам не кот чихнул. Это же помазанник божий.
— Вот потому, — сказал Лева, торжествующе поднимая палец, — ваше сравнение и некорректно.