Такое обещание ничем не связывало его: вероятность встречи с какой-то незнакомой путаной была равна нулю, а если б даже и встретил — ну, сказал бы, что колоться нехорошо, — трудно, что ли, сказать?
Высказав свою наивную просьбу, Минский как будто немного успокоился. Саша не понимал, что облегчение Минского вызвано было тем, что он, давая Саше это поручение, как бы прикасался к дочери через Сашу и хоть на несколько минут перекладывал тяжесть своей тревоги на другого человека, равнодушного и потому — сильного и всемогущего. Саша это понимал попроще: Минский выговорился, и ему чуток полегчало. И Саше отчаянно захотелось в свою очередь рассказать Минскому о том, в каком кошмаре он живет уже два с половиной месяца. Это было парадоксальное и как будто дикое, но абсолютно естественное человечье желание — сродни тому, какое побуждает убийцу похвастаться перед кем-нибудь своими деяниями, или жену — поделиться с подругой подробностями своей измены мужу, — но Саша не знал законов психологии и думал, что он сходит с ума. И чем сильней он принуждал себя молчать, тем настойчивей желание говорить распирало его. Но он смог хотя бы частично одолеть это желание. Он рассказал Минскому о том, как его друга ни в чем не виноватого — подставили злые люди, и за другом гнались, и друг убегал, и другу было очень страшно и плохо. Едва закончив свой рассказ, он уже трясся от страха: конечно, Минский догадался, что Саша говорит не о друге, а о себе. Но Минский не догадался; едва ли он вообще вникал в то, что болтает попутчик. К тому же Саша не умел интересно и убедительно рассказывать, а все жулики всегда утверждают, что их подставили. Поэтому Минский не проявил любопытства; возможно, именно это спасло его, ибо до сих пор все, кого посвящали в тайну рукописи, умирали, а, возможно, он спасся бы в любом случае: ведь он все равно бы не пошел доносить, ему было не до того.
— Надо же, — сказал он равнодушно, — какие ужасы бывают…
По сравнению с тем мрачным ужасом, в который ввергла его дочь, все другие ужасы казались ему игрушечными.
II. 19 октября:
другой день из жизни поэта Александра П.
19.10 Яковлев включил компьютер, читал новостную ленту; все стояли рядом, смотрели.
«…в 13.27 19 октября врачи констатировали смерть заключенного. Предварительный диагноз: инфаркт».
К Горчакову с вопросами; Горчаков, пожав плечами, отвечал:
— Внутренние дела не в моей компетенции.
— Но что скажет Англия? Что скажет Израиль?
Горчаков на мгновение перестал быть министром и ответил:
— Ничего.
19.20
— Титаник: один в один.
— Ничего подобного. О Радуеве было: геморрагическое чего-то там неясного генеза. А тут все ясно.
— Инфаркт — болезнь века, — сказал Комовский, — конечно, человек был нездоровый, нервничал все…
— А не надо было продолжать рыпаться, — сказал простодушный Мясоедов, — сидел бы себе тихонечко — глядишь, еще б амнистию…
— Саня, ты чего примолк?
— Саня уже статейку разоблачительную обдумывает…
— Сашка, а Сашка…
— Оставьте его в покое, — сказал Горчаков.
Его пальцы все сжимали телефон.
Почтенный председатель! Я напомню
О человеке, очень нам знакомом…
…Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться…
Нет, Петр ни в чем не упрекал его. Петр сказал только:
— А, ты же празднуешь… С этими… — Петр недолюбливал их «дипломатическую шайку», «золотую молодежь». — Ну, веселись, веселись.
Он ненавидел Петра.
III.