— Если заранее думать, что не выйдет, — уж конечно, ничего не выйдет!
Лева не стал спорить. Оптимизм Саши немного раздражал его, но и радовал тоже. К Левиному удивлению, Саша редко — по крайней мере, вслух — вспоминал свою прежнюю жизнь: дом, офис с кожаными креслами, ночные клубы, подобострастных официантов и прочие ананасы и рябчики в шампанском. Лева-то ожидал, что Саша целыми днями будет ныть о богатстве и комфорте, которых он лишился. Левины представления о буржуазии были в основном почерпнуты из raзет и анекдотов, и он не учитывал того обстоятельства, что большинство наших буржуев еще очень хорошо помнили, как тырили на рынке семечки и ездили зайцем, чтоб сэкономить; привычка к хорошей жизни не успела въесться глубоко в их кровь, и суму с тюрьмою многие из них переносили с легкостью, изумлявшей их мучителей.
— Слышь, Белкин… то есть Хвостов… так что ты все-таки думаешь насчет «Лизы»?
— Не знаю… — процедил Лева.
— А вдруг рукопись все-таки подлинная?! Если Пушкин был ньянга — он мог предвидеть будущее… Ведь существуют провидцы! Нострадамус, Ванга там, Глоба… А Пушкин был — гений. Он мог видеть очень-очень далеко. Он же предсказал, что к его памятнику не зарастет народная тропа! И не заросла.
— Не верю я в провидцев…
— Ты ни во что не веришь, — сердитым шепотом сказал Саша. — Прямо Фома неверующий. Ограниченный ты, Лев. Правильно Чарский тебя обругал. Как же ты объяснишь эту загадку? Как наш шутник мог предвидеть «Марину» и «Лизу»? И почему нас преследуют, если это не Пушкин, и даже не Вяземский, а просто шутник?
— Не знаю, — отвечал упрямый Лева.
Но Саша тоже был упрям.
— Хорошо, плевать на Пушкина… Факт налицо: некто написал в этой рукописи всякие пророчества. За эти пророчества уже убили несколько человек и нас хотят укокошить. Ты с этим согласен?
— Не знаю.
— Опять «не знаю»! А что ты знаешь, четырехглазый?!
Саша с досады крякнул, соскочил с дивана — пружины жалобно взвыли — зажег свет, достал из кармана листочки, сходил в другую комнату за лупой (у Мельника была сверхмощная профессиональная лупа, необходимая в его тонкой работе); возвратившись, долго усаживался поудобней, нарочно долго… Он это все делал назло Леве, который просил его не ворочаться и не прыгать на диване, потому что визг пружин мешал Леве спать. Сноп света скользнул по низким окнам, и слышно было, как проехала машина — в соседний двор, кажется…
— Когда же они наконец поймут, что от них зависит судьба России?! Когда осознают свою миссию?!
— Не знаю.
— Если б они читали те, правильные, стихи, что ты написал, — они бы поняли.
— Спасибо, конечно… — кисло ответил Большой. — Но я в этом отнюдь не уверен.
— Ну хорошо, а когда до них хотя бы дойдет, что рукопись подлинная?
— До них это дойдет лишь в одном случае: если они встретятся с пушкиноведами и те установят подлинность рукописи. А встретиться с пушкиноведами они не могут, потому что боятся их, как огня. И правильно делают: за всеми пушкиноведами с самого начала операции пущена наружка, и весь Пушкинский дом прослушивается и просматривается.
— Но они могли бы…
— Ничего б они не могли. И вообще мне теперь кажется: даже если б они с самого начала сумели разобрать абсолютно все слова и были твердо уверены, что рукопись принадлежит Пушкину, — они все равно никакой миссии бы не осознали…
— Почему?! Почему в нормальных книгах герой сразу осознает, что он должен спасти человечество?!
— Черт его знает…
— И что же нам делать?
— Не знаю.
— Никто, блин, ничего не знает! — сказал Мелкий, беспомощно всплескивая ручками. — Неужели я один должен за всех отдуваться?!
А Большой отвернулся, поднял воротник пальто и засвистел какую-то песенку, очень грустную. Он вообще в последнее время был печален и тих. Мелкий не мог понять, почему.