Что еще?
«О, если правда, что в ночи…»
«О, если правда, что в ночи…»
Это бесспорно было очень хорошо; но слишком страшно было… Она сейчас тоже проснулась, наверное. Она никогда не должна догадаться, почему, зачем он написал это; никто не должен догадаться. Но сжечь это он не мог, рука не подымалась. Он размышлял — холодно, деловито. Он придумал, как сделать, чтоб никто ни о чем не догадался.
Потом он позвал Никифора.
Убирая осколки зеркала, Никифор, как всегда, занудливо ворчал и что-то бубнил себе под нос. Голова Никифора была такая же всклокоченная, как у него самого. Ему было смешно.
После кофе мысли прояснились, и он стал работать.
«Нас обвенчали. „Поцелуйтесь", — сказали нам. Жена моя обратила ко мне бледное свое лицо. Я хотел было ее поцеловать… Она вскрикнула: „Ай, не он! не он!" — и упала без памяти».
Он работал в тот день допоздна. Настроение у него было ровное, деловитое, серое, как небо за окном. Он очень много работал и в следующие дни, ужасно много, и почти не спал. Письма от нее так и не было. Но он почему-то успокоился.
VII
Верейский был человек разносторонний, всем интересовался с юношеским пылом: цветочками, техникой, надоями, внутренней и внешней политикой, современным искусством. Лева уже давно перестал сомневаться в том, что Мария влюблена в своего старого мужа по уши, да и не такой уж он был старый, всего на двадцать два года старше нее; и даже у Саши порой закрадывались подозрения… но он гнал их прочь. Как-то вечером, у камина, шел разговор о Левиной этологии; интересно было всем, кроме Саши, которого от звериной науки уже мутило. Хозяин дома расспрашивал Леву, даже спорил с ним, и, судя по тому, как отвечал ему Лева, было понятно, что вопросы и возражения — неглупые и по делу. Потом Верейский с совершенно детской, обезоруживающей (всех, но не Сашу) улыбкой признался, что всю жизнь дико завидует творческим людям, а еще больше ученым — любым ученым, каков бы ни был предмет их исследований.
— Я-то в институте не был способным… Вот и пошел — партийная работа, хозяйственная… Иногда чувствую: жизнь прошла зря… И так хочется что-нибудь…
— А вы, Антон Антонович, покажите гостям вашу последнюю статью, — сказала Маша.
Верейский замахал руками, засмущался — казалось, сейчас, как страус, спрячет голову… Но Лева спросил:
— А что за статья?
За мужа ответила Маша:
— Антон Антонович регулярно публикуется у нас в районной газете «Знамя труда». Под псевдонимом, конечно… Он пишет… такие, знаете, эссе, что ли… не знаю, как их правильно назвать, — может быть, очерки… Нет, не эссе и не очерки, а научные статьи… но и не совсем научные, а… научно-художественные. У него талант.
Лева деловито поинтересовался тематикой этих научно-художественных статей. И опять Верейский молчал, а Маша рассказывала. Круг тем, занимавших Антона Антоновича, оказался широк чрезвычайно: он писал о развитии воздухоплавания, о тирольском фольклоре, о гипнозе, о стоматологии, о бабочках, о самоубийстве Есенина, о гляциологии, о пятнах на Солнце, о троцкистско-зиновьевском блоке… Лева диву давался: когда он все это успевает? Даже на Сашу сей перечень произвел некоторое впечатление.
Маша принесла подшитую стопку газет, в которую Лева тотчас погрузился вместе с очками; Саша тоже взял одну газетку и сделал вид, что с интересом читает. На Маше было красное вязаное платье, не длинное и не коротенькое, а самого лучшего женского фасона… Она сегодня днем мыла голову, и волосы ее вились и пушились. Она присела на ручку Левиного кресла, склонилась над ним…
— Правда же, правда, у него талант?!
— Гм, — сказал Лева, — бесспорный…
Автор питал несколько болезненное пристрастие к выражению «давайте перенесемся».