Теперь он отдал свои стихи и свою девочку Саше, хотя не был уверен, что поступает правильно: они с Сашей ничуть не были похожи, и маловероятно, чтоб им могла нравиться одна и та же девочка.
— Ну как? — спросил Большой, закончив чтение. В его тоне явственно слышалась нотка тревоги. Эта тревога поразила и растрогала Мелкого до глубины души — Большой ищет одобрения, Большой боится, что стихи его могут кому-то не понравиться! Утерев слезы, Мелкий прошептал:
— Ты — бог и сам того не знаешь… Давай же сюда дискету. Вставим прямо в эту главу…
— Чуток погодя, ладно? Им пока не до рукописи.
Мелкий скрепя сердце согласился с этим.
— Почему в наше время так мало любят стихи? — спросил Мелкий. — Северянин и Евтушенко стадионы собирали… Пастернака от руки переписывали… А теперь…
Большой угрюмо поглядел на него. Стихи были не в фаворе — видать, такое уж было их время — прозаическое… Что до Мелкого, он был существо вне культурного контекста — просто свалился откуда-то, как воробей из гнезда. И Большой кротко объяснил Мелкому все — про стихи, про время и про жизнь.
Мелкий был расстроен.
— Запоминаются только стихи, — сказал Мелкий жалобным голоском, — проза забудется… Так почему же?
— Значит, и наше время забудется, — сказал Большой очень сухо, — значит, оно того не заслуживает, чтоб запоминаться. Не облизывай пальцы после пирожков, это неприли… Нет, нет! Что ты делаешь со скатертью?! Пойдем за другой столик.
Но и за другим столиком с чистой скатертью Мелкий не оставлял Большого в покое.
— Бывает, чтобы поэт прожил долгую и счастливую жизнь?
— Гете. Ну, не абсолютно счастливую, но…
— Нет, у нас.
Большой криво усмехнулся своим каким-то мыслям. Помолчал.
— Прозу писать все-таки безопаснее, — сказал он после долгой паузы.
— Зачем тогда пишут стихи?
— Ты этого не поймешь, атеист недоделанный…
Но они не поругались.
Когда Лева после ванны спустился вниз и вышел на веранду, хозяин был уже дома. Саша узнал бы его — это был тот самый высокий мужчина, что улыбнулся Маше на крыльце красного особнячка, — но Лева тогда не обратил на него внимания. Хозяйка представила их друг другу. Она сказала мужу, что Лева и другой, больной тяжелым гриппом, — москвичи, желающие поработать на благо русской деревни. Верейский обрадовался.
— Биолог — это очень, очень хорошо.
— Вообще-то я этолог, — сказал Лева. — Я, честно говоря, рассчитывал на какую-нибудь временную, неквалифицированную работу…
— Зачем же неквалифицированную?! Нам нужны специалисты…
— Я слышал, ваши страусы размножаться не хотят? Размножение у животных — дело тонкое, не то что у людей… Насколько я понимаю, многое зависит от размеров и комфортности вольера… Потом, у крупных птиц нередки случаи индивидуальной психологической несовместимости…
— Да ну?! — заинтересовался Верейский. — А вы не могли бы…
— Антон Антонович, — сказала Маша, — что ж вы сразу так насели на человека? Пусть недельки две погостит, отдохнет… Я завтра пирог рыбный собралась…
Она так все время и обращалась к мужу: «Антон Антонович», а он говорил ей: «Вы, Машенька». В этом было что-то старомодное и милое. Лева был уверен, что наедине они совсем не так говорят друг с другом. Он старался побороть свою грусть, причину которой понял тотчас, как увидел Верейских вместе. «Хороша Маша, да не наша». Он стал говорить Верейскому, как ему понравилось Покровское и как сильно он уважает коммунистическую партию. Верейский был счастлив. Кажется, они пришлись друг другу по душе. Лева понял, что о документах речь зайдет еще не скоро, и вздохнул свободнее.
Верейский говорил о своем хозяйстве с энтузиазмом, взахлеб, как мальчишка… Лева был покорен, сражен и если и завидовал — то завистью самой белоснежной. А меж тем не все было в селе Покровском так прямо, чисто и ясно, как казалось непосвященному.