Она - в стороне от меня, уже занимается специальными упражнениями. Я тоже собираюсь заниматься, но пока в раздевалке и снимаю рубашку. И вдруг обращаю внимание на свои высохшие до костей руки. Это меня поражает, потому что я вспоминаю маму, имевшую перед смертью такой же вид.
Правда, у меня руки высохли еще сильнее, до костей, и я удивлен тем, что никто до сих пор не обратил на это внимания и не сказал мне об этом. “А может, с руками произошло только что?” - подумал я, не отрывая от них взгляда. От них буквально остались одни кости, обтянутые желтоватой и ссохшейся кожей. Такое может говорить только о смертельной болезни.
Неужели рак? Наверное, ведь мама умерла от него, и ее брат, и еще какие-то родственники. Вот и я недавно почувствовал боли в правом боку, в подреберье. Я приподнимаю майку и вижу совершенно впалый живот с глубокими вмятинами, высохшие кости, чего не было даже у мамы. Мне показалось, что я стал похож на 12-летнего мальчика и по весу, наверное, приблизился к нему тоже. Я чувствую в себе килограммов тридцать.
Что мне делать? Холодный пот прошибает меня смертельным страхом и течет по лицу. Неужели так быстро? Ведь мне только сорок лет, и я не успел ничегошеньки. Что будет с Ольгой?
Я быстро собрался и куда-то пошел, уже на ходу начиная ощущать течение какой-то жуткой болезни. Я не понимал, что это за болезнь, но чувствовал в себе чудовищную работу неведомых мне дьявольских сил. Но обращаться в этот момент к другой, Высшей силе мне почему-то не приходило в голову, ибо я осознавал свой действительно последний час. И понимал, что мне нужно срочно предпринять какие-то действия, чтобы не уйти из мира так просто, вдруг, без последних слов, без необходимых последних дел. И вместе с тем я не хотел бы умирать на глазах у всех своих родственников, заставляя страдать за себя своей же болью, которая от этого увеличится для меня во много раз. Особенно на глазах у Ольги. За что ей такое? Не надо никому говорить, надо уйти без шума, без слез, без публичности, уйти незаметно, сосредоточась в себе, на своей жизни, на своей боли, на своей бессмертной неуспокоенной и вечно мучающейся душе.
Куда-то все время двигаясь, я оказываюсь в тупике, к которому приближается громадный бульдозер, в кабине которого я никого не видел. От него невозможно было убежать, кроме как в щель между асфальтом и частью стены тупика.
Бульдозер неотвратимо приближался, и я - высохший до объема ребенка - смог пролезть в эту щель без затруднений.
Но оказавшийся вместе со мной в тупике толстый господин (о котором я думал именно словом “господин”) пролезть не смог и теперь должен быть раздавлен.
Я продолжаю идти по дороге, не осознавая, где я, что вокруг меня и куда меня несет. Подозревая, что жить мне осталось совсем немного, крошечку, я пытаюсь вспомнить, что нужно успеть непременно сделать.
По-прежнему я не пытаюсь обратиться к Высшей силе, осознавая, что там все решено окончательно и отмене не подлежит. Поэтому нужно каким-то образом сообщить Алеше главную тайну жизни, которую я узнал за сорок лет.
Может, передать А. Б. записку, чтобы он вручил ее Алеше в день совершеннолетия (“Сообщаю тебе главную тайну жизни, которую узнал за сорок лет. Бог есть. Ищи его”)? Но А. Б. может не дожить, поэтому лучше попросить передать записку Борису, а тот уже вручит Алеше в 18 лет. Другие могут забыть или того хуже - не захотеть. Но именно в этом состоит моя последняя воля. А что с Ольгой? Пусть распорядится книгами, всем как ей будет необходимо и переедет к родителям…
И кажется, в этот момент, услышав на мгновение свое больное тело во всем объеме и как бы изнутри, я почувствовал, как течение смертельной болезни по неизвестной причине резко ускорилось, и я ощутил какой-то распад или провал тканей где-то внутри живота. Все во мне напряглось, будто в отчаянном усилии сдержать напор разрушающих сил, и я понял, что это, это, это пришла моя последняя минута ж и зн и…
(Я проснулся в 2.30, как если бы не спал вовсе, а просто лежал, а потом встал с кровати. В комнате было душно, и я открыл в маленькой комнате окно, чтобы ночной воздух освежил скопившийся в комнате. Я отчетливо помнил, что сейчас произошло со мной, но продолжал делать то, зачем встал. На мгновение мелькнула сладостная мысль, что все это сон. Мелькнула и исчезла. Потому что на ее место заступила тяжелая поступь серьезных ощущений, говоривших, что совсем неважно, сон это или не сон, потому что нет никакой разницы между тем, что только что было, и тем, что есть сейчас. Нет границ, нет граней вообще. Есть только целое всего, что только есть на белом свете и любом… и то, что происходит где-то, происходит и здесь, и там, и в любом другом месте.
В большой комнате было по-прежнему душно. Из открытого окна в маленькой потекла струя чистого холодного воздуха.
Была половина третьего ночи. “Неужели где-то там включился конец моей жизни?”)
46. 8 ноября 1986
Я с Б. Б. Н. в церкви. Мы держим в руках зажженные свечи в подсвечниках и ходим, ходим, нигде не останавливаясь.
Это какая-то очень богатая, вся расписанная церковь. Мы то поднимаемся как бы на второй этаж, то опускаемся и везде проходим мимо певчих в расшитых золотом белых одеждах.
Проходим около лестницы, и я вижу, как спускается Л. А. Л., тоже со свечой.
Появляется полненькая невысокая женщина. Как мне представляется - из районной общественной организации, и начинает что-то искать или высматривать. Подходит к нам и просит показать тоненькую книгу, которая у меня в руках. Это Евангелие, но переплет от старой детской книги с исправленным годом издания - 79-й на 84-й. Женщина уходит, что-то торопливо записывая в свою тетрадь и будучи недовольной.
Мне кажется, она увидела Евангелие.
Но во мне - ощущение торжественности хоров и песнопений.