В одном доме толстая, дородная казачка сжалилась над семьей Панкрата и открыла ворота. Долго и напряженно вглядывалась она в лица столпившихся и продрогших людей, отыскивая признаки сыпняка или черной оспы. Убедившись, что нет ни того, ни другого, впустила в сени. Перед тем как пригласить беженцев в горницу, она заставила всех снять сапоги, дала каждому по паре лаптей и лишь после этого открыла двери.
В просторной комнате с закрытыми ставнями, освещенной двумя лампами-"молниями", жарко топилась печь. Старая казачка жарила мясо и рыбу, гремела горшками.
В доме во всем чувствовался достаток и порядок, как будто не было ни четырехлетней изнурительной войны с германцами, ни голода, ни вступивших в Форпост остатков Северо-Кавказской армии, ни беженцев.
Хозяева дома ходили в шерстяных носках, как татары. Пол был вымыт утром и сверкал ослепительной чистотой. С фотографий, развешанных на стенах, сердито глядели усатые и чубатые казаки с заломленными набекрень папахами. То были деды. Внуки сидели за столом, такие же хмурые, чубатые, распаренные, и из широких татарских чаш мелкими глотками степенно тянули калмыцкий чай, поверх которого толстым слоем плавало баранье сало. С большим аппетитом ребята уплетали белые румяные горячие лепешки, макая их в растопленное баранье сало.
Семью Панкрата к столу не пригласили. Все так и остались стоять у дверей. От запаха жареного мяса кружилась голова, нестерпимо тошнило. Казалось, на пытку пригласили их в этот дом. Серафима с трудом расстегнула свою шубенку, сняла нательный золотой крестик, отдала хозяйке. Казачка переглянулась с хозяином, кряжистым бородачом в черной бархатной жилетке, подмигнула ему, ушла в соседнюю комнату, принесла жестяные банки из-под рыбных консервов и в них подала каждому кипятку. Потом принесла по лепешке и кусочку соленой рыбы. Подала Серафиме полкружки молока.
- Напои ребенка, - сказала она.
- Он спит, - с горечью ответила Серафима и отдала молоко Павлику.
Впервые после трехнедельных мук они сидели под крышей, в теплой комнате.
Хозяин долго смотрел на Панкрата заплывшими жиром глазами. Он был из тех казаков, которые уходили за Астрахань, пробираясь к генералу Толстову. Неизвестно, почему он задержался.
- От кого бежали, станичники? - спросил хозяин, расстегивая бархатную жилетку на перламутровых пуговицах.
- Известно от кого, - усмехнувшись, ответил Панкрат.
- А если генерал Деникин придет и сюда? Тогда как?
- Сюда он не придет, - снова усмехнувшись, ответил Панкрат. - Здесь ему ноги обломают. Дай только срок!.. А в крайнем случае - подадимся за Волгу. Россия - она большая.
- А если на той стороне того... прижмет Колчак, тогда как? Ась?..
Панкрат сердито взглянул на хозяина из-под мохнатых седых бровей. Тот захихикал, запрокинув голову, и, держась за бока, ушел в соседнюю комнату, замышляя что-то недоброе.
- Кадюки проклятые!.. - в сердцах выругался Панкрат и встал.
Встал и Андрей, навалившись всей тяжестью тела на костыли. Встала Серафима, мельком взглянула в большое зеркало в причудливой раме. Подумала: "Наверное, из барской квартиры". Не узнала себя, почерневшую от мороза и ветра. Опустила голову, взяла мертвого сыночка на руки, вышла в сени.
За ней гуськом вышли и все остальные, с тяжелым, гнетущим чувством.
Панкрат помог Авдотье спуститься по лестнице.
- Вот, мать, против таких и воюет наш Вася. Чуешь, какое он делает справедливое дело?
- Чую, Панкрат. Ну и зверюга же казак, прости господи.
Собака выбежала было из будки, загремев цепью, но Андрей пригрозил ей костылем, и она повернула обратно.