Я ошиблась. За хрупкой субтильной внешностью мевретта скрывался железный стержень... такой вдруг ощутимый и опасный, что я вздрогнула от нахлынувшего понимания. Сбежать, исчезнуть... пока еще не поздно, пока непоправимого не случилось... пока я -- еще я: ненавистный враг...
Кошачьи зрачки его глаз вдруг расширились, затмевая серебро радужки. Вытянутое лицо в который раз за этот вечер сделалось удивленным. А потом нас с головой накрыла жаркая волна. Одрина почему-то совершенно перестало волновать присутствие рядом старика Звингарда, собственные непримиримые взгляды на межрасовые отношения, да и судьба народа элвилин в целом. Пальцы его, легко пробежав по моей груди, стали нетерпеливо раздергивать шнуровку рубашки. Я же забыла про боль в ладони, про гудение в голове, про то, что не выношу остроухих... я про все забыла...
Не отрываясь от моих губ, Мадре совладал со шнуровкой и, запустив руки под рубашку, обнял меня, горячо и сильно. Оставив в покое губы, он со стоном припал к моей шее.
Элвилиночка несколько минут, остолбенев, смотрела на этакое, потом грохнула кувшин с глинтом и выскочила за дверь. Звингард усмехнулся под нос и вышел следом.
Что-то упало?.. Гори все ясным пламенем! Мне не было дела ни до чего, кроме мужчины рядом со мной. И... пожалуй, слишком много на него надето... надо исправить. Смеясь, бранясь, плача от боли в руке, я сорвала с него лишнее -- насколько вышло среди объятий и поцелуев.
Мадре слегка вздрогнул от грохота, скосил глаза в сторону двери и растерянно произнес:
-- Твой глинт... пропал.
Но через минуту уже забыл и про глинтвейн, роняя меня к спинке кресла и освобождая от остатков одежды.
Я скользнула ладонью по его волосам, потом по щеке и шее, спускаясь к плечу... почувствовала, как напряжено его тело... как тяжелеет дыхание... прижалась сильнее... мед и горечавка, боль пополам с нежностью... и мир в осколки...
Поток длинных белых волос опустился мне на лицо и смешался с рыжими прядями. Преграды между нами рухнули. И на лице мужчины, ошеломленном и счастливом, ясно виделось, что меня, ставшую в мгновение единым целым с ним, он не отдаст никому. В момент наивысшего откровения он пристально посмотрел мне в глаза и подумал, что я это тоже понимаю. Мадре улыбнулся и нежно отер мой вспотевший лоб.
Я пошевелилась. Рука снова заболела, искусанные губы пересохли, и сильно хотелось пить.
Он словно почувствовал, потянувшись к столику, налил в кубок воды. Вновь устроился рядом и, ласково убирая волосы с моего лба, поднес напиться. Потом окинул меня взглядом и улыбнулся:
-- Ты не замерзнешь?
-- Да, сейчас, -- я, смутившись, опустила глаза. Поискала на полу одежду и медленно натянула на себя. -- Спасибо.
Мне было неловко. Я не знала сейчас, что делать и что говорить. Страсть отхлынула, и мне было больно, что больше уже не будет ничего. Кто я для мевретта: давняя, внезапная прихоть... будущий враг... вряд ли что-то большее.
Элвилин встал, не спеша оделся и повернулся ко мне:
-- Что-то не так? -- он обнял меня за плечи. -- У тебя сейчас было такое лицо...
-- Н-нет, все хорошо, господин мевретт. Спасибо.
Мадре нахмурился:
-- Послушай. Я тебе не господин мевретт. Меня зовут Одрин. И отныне и навсегда для тебя я буду Одрин. Пожалуйста, не нужно делать из меня бездушное чудовище... -- он осторожно чмокнул меня в ухо.
-- Я не делаю из вас бездушное чудовище, Одрин, -- я повернулась к лилейному. -- Но вы же сами понимаете, что это... -- я хрипло откашлялась, -- что сказка не может... осуществиться. Но эта ночь... я буду с тобой, если ты хочешь.
-- Я хочу, -- элвилин серьезно посмотрел мне в глаза. -- Я не просто хочу. Я по-другому уже не сумею, -- он вздохнул и провел пальцем по моей щеке: