Все—таки, если судить по рассказам моих товарищей, медицина медленно поворачивается к человеку лицом и приподнимает чадру или что там у нее, покрывало какое—нибудь, маска.
Уже у некоторых немощных появляются личные ходунки на колесиках и памперсы.
Один такой немощный по вечерам так и выходит из палаты на прогулку, страшно довольный: в памперсах и в ходунках. Больше ничего нет.
Разве что тапочки.
Но с этими тапочками как раз и вышла показательная история.
В палату к тому больному перевели соседа из реанимации, очень интеллигентного человека, который под вечер ему насрал в эти тапочки, в обе.
Тот, откровенный энцефалопат, понес тапочки санитарке.
И та их выстирала! замочила в хлорке! вместе замачивали — так в детстве пускают кораблики. Похоже, что и вправду намечается какой—то гуманизм. Я знаю много мест, где проситель моментально получил бы этими тапочками по роже.
А насравшего посмотрел невропатолог. «Что вы мне его показываете? Нормальный же мужик!» «Да он в тапки насрал». «А, ну тогда да, это дело житейское».
Враги ли человеку его близкие? Не знаю, не знаю. Когда как.
Иногда, имея дело с женами и мужьями моих пациентов и пациенток, я склонялся к утвердительному ответу.
Был у меня давным—давно один больной, пожилой человек. Я тогда работал в поликлинике, а он лежал дома, и меня обязывали к нему ездить.
Сей человек перенес стволовой инсульт и остался жить, но почти не глотал. Бывают такие вещи после инсульта. Ну, прошло время, а он так и не глотает. Тут уже ничего нельзя сделать. Если человеку отрежет трамваем руку или ногу — их же не пришьешь? Разве что в лечебнице Айболита или в институте микрохирургии.
Но жена клиента, внешне и внутренне отчаянно похожая на сову—неясыть, систематически названивала в поликлинику и желала видеть меня. Зачем? А вот зачем. Ей хотелось разыгрывать стереотипную, полюбившуюся ей сцену.
Вот я приеду, бывало, похожу вокруг, помашу молоточком, пошевелю бровями, разведу руками — ну а что я могу сделать? Ничего.
— Да, такие вот дела, — развожу я, значит, руками. — Ничего не могу поделать…
Для неясыти наступала звездная минута. Она взмахивала крыльями и отрабатывала условный рефлекс на мои слова. Поворачивалась к клиенту и утешающим голосом ворковала ему:
— Помирай, Мишенька, помирай, мой хороший. Вот как у нас теперь. Помирай, мой родной.
По лицу Мишеньки катились слезы — не то от волнения, не то просто такая непроизвольная была реакция, и он мычал.
Пожав плечами, я уезжал.
Через пару недель меня вызывали заново.
Я совал ему ложечку в горло, привычно обнаруживал отсутствие глоточного рефлекса и разводил руками: