Как сказала мне мать Анатолия: «Хлеба вдосталь, а сосуществование наше — мука мученическая». А как же иначе, коли из дома можно только зимой выйти. Она считает, что Анатолий остался холостяком, потому что хорошие девчата из деревни бегут, а городская не пойдет сюда за все сокровища. Дом Анатолия забит вещами: четыре телевизора, а ловится только первая программа, с десяток радиоприемников и проигрывателей, в каждой комнате по телефону, а звонить можно только в правление колхоза. Шкафы ломятся от всевозможной одежды: кожаные пальто, куртки, дубленки, плащи, сапоги всех видов и фасонов. В сарае — «Волга», «Москвич», мотоцикл с коляской, лодочный мотор — узенькая заиленная «Жабка» так же «непроплывна», как дороги непроездны. Есть даже книга: «Русская речь» для пятого класса, но старуха мать изнывает от тоски. Анатолий слишком занят, чтобы скучать, но зимой, бывает, воет волком.
Он и его брат-механизатор из породы беспокойных. Им случается тяжело расшибаться об окружающую косность. У них нелады с председателем — дальним родственником, который любит повторять: башку снимают за сделанное, за несделанное только журят. Его принцип, от которого он не отступится за все блага мира, — поменьше рвения. Он, конечно, не знает, что таков был девиз Талейрана. Юрий, брат Анатолия, дважды начинал строить дорогу на свой страх и риск. Председатель в первый раз оштрафовал его за самоволку, в другой раз укатал на пятнадцать суток за хулиганство. И никто, кроме брата, не вступился за него. Ведь коли сделаешь одно дело, не предусмотренное начальством, глядишь, потребуют и второе. А кроме того, ты начальство подводишь, почему, мол, само не додумалось. Нет, сиди и не рыпайся и всегда маленько недоделывай, в другой раз от тебя большего не потребуют. Отбыв наказание, Юрий, по его словам, «стал фашист дорогам».
Побывал я на машинном дворе и в мастерских. Машинный двор частично заасфальтирован — руками неуемных братьев, поэтому часть машин стоит на твердом, остальные тонут в грязи. С ремонтом плохо. Автобусные моторы должны наездить без ремонта тридцать две тысячи километров (смехотворно мало), но из-за бездорожья они выходят из строя после восьми тысяч.
Во всех емкостях разбросанной вокруг ремонтных мастерских техники поблескивают пустые бутылки. Хобби кузнеца-пьяницы: украшать стеклотарой окрестности. С этим мирятся, потому что второго такого кузнеца поискать. Половину работы он делает налево, но и на это закрывают глаза. В деревнях полно шабашников: печники, каменщики, штукатуры, слесаря, разнорабочие. Их поведение так стройно и точно, их расценки так согласованны, что кажется, будто действует профсоюз шабашников. А если бы как-то организовать эту неуправляемую и необходимую деревне силу? Да за такую инициативу и пятнадцати суток мало…
Интересна и показательна история Никольского, местного чудака, краеведа-любителя. Когда-то, еще до революции, он получил в наследство от бездетного купца неплохую, преимущественно духовного содержания библиотеку, кое-какую церковную утварь, иконы, всякие раритеты: древние черепки, изделия из бронзы, кости, камня, старые гравюры, литографии, несколько картин (купец был страстным, но безалаберным собирателем), а когда перед Отечественной войной взорвали монастырь, местный архимандрит отдал ему все, от чего отказалась по лени и небрежности патриархия: там были иконы, кадила, паникадила, священнические одежды, кресты, всевозможная церковная утварь. Кроме того, сам Никольский собрал немало старинных крестьянских орудий: борон, сох, цепов, веялок, лопат, серпов, прялок, а также праздничных уборов, украшений, горшков, чугунков, лукошек, светильников, зыбок, посуды глиняной, фаянсовой и деревянной и прочая, прочая. Он порывался создать краеведческий музей, но все потуги разбивались о каменное равнодушие властей. Потом в доме у него случился пожар, в котором погибла часть библиотеки. Он так расшумелся, что местные правители струсили и выделили ему какое-то бросовое помещение. Он привел его в порядок и развернул экспозицию, которой позавидовал калининский музей и сразу попытался наложить на него лапу, но получил могучий отпор от старого энтузиаста.
Калязинские власти возгордились и даже раздобыли откуда-то клык мамонта и таблицу, доказывающую, что и на верхней Волге гомо сапиенс произошел от обезьяны. Теперь стало совсем как у людей. Никольский наслаждался исполнением своей давней мечты, но приезжавшие из областного центра люди все умильнее поглядывали на драгоценные камешки, которыми были усеяны оклады, кресты, ризы и архиерейские посохи. Они и так и эдак подъезжали к Никольскому, но он был неумолим. И тогда вспомнили, что он беспартийный, и подивились собственной халатности: как можно было держать на столь ответственном посту какого-то шарлатана. Никольского немедленно перевели на грошевую пенсию, от огорчения его хватил удар, беспомощного старика определили в богадельню, где он быстро истлел. Замену ему вскоре нашли.
Охрану одного из предприятий города возглавляла энергичная, крепкотелая женщина с немалым партийным стажем. Бдительность ее не вызывала сомнений, такой можно доверить любой объект. Тем более, что к этому времени вернулся после недолгой отсидки за мелкое мошенничество ее тоже энергичный и расторопный муж. Жену назначили директором музея, а мужа — хранителем коллекций. Калининский музей, сыгравший видную роль в падении «проходимца» Никольского, получил в благодарность какие-то экспонаты, кое-что перепало разным добрым людям. Но не так много, ибо рачительная чета первым делом повыковыривала все камешки из окладов, крестов и риз, ссыпала в берестяной туесок и закопала в надежном месте. После чего бодро принялась распродавать остальные экспонаты: церковные книги — любителям, светские — московским букинистическим магазинам, раритеты — разным коллекционерам. Дошло до того, что, кроме цепов и жернова, остались лишь клык мамонта и таблица, изображающая, как питекантроп выпрямился в человека.
Впрочем, нет, оставалось еще большое тяжелое изумрудного цвета каменное яйцо. Но набравшаяся опыта чета понимала: такой величины драгоценные камни не бывают. А вдруг он полудрагоценный? Тогда тоже стоит немалых денег. Директриса музея подалась в Москву, нашла бывалого человека, показала ему камень и предложила: если он урвет за него шестьсот рублей, то треть — ему. Бывалый человек, конечно, не поверил, что булыжник чего-нибудь стоит, но, потрясенный размером вознаграждения, взялся его оценить. Он легко нашел частника ювелира и, смущенно посмеиваясь, положил перед ним камень. Тот посмотрел, лишился сознания, затем кинулся в соседнюю комнату и позвонил в КГБ. С невероятной быстротой примчались три машины с вооруженными оперативниками. Честный ювелир вручил им легендарный изумруд из креста св. Филиппа, митрополита всея Руси, задушенного Малютой по приказу Грозного.
Тщетно разыскивали царевы шиши крупнейший в мире изумруд, не переставали искать его и в последующие века, но он как в воду канул. И архимандрит взорванного собора, конечно, понятия не имел, что владеет бесценным сокровищем, не знал этого и Никольский. История изумруда до сих пор не прояснилась, но дивный камень занял достойное место в народной сокровищнице.
Энергичная директриса калязинского музея получила тринадцать лет, ее муж — три года, ему снизили срок за то, что он «добровольно», когда жена уже сидела, вернул властям туесок с камешками, доверенное лицо — два года, ювелир — благодарность. Музей сейчас закрыт на переучет цепов, жернова, мамонтового клыка и таблицы роста человеческого достоинства. Откроют его, видимо, не скоро, для этого нужен новый Никольский.
Местная газета уделяла много внимания процессу расхитителей. Мнение городских жителей не было единодушным. Иные осуждали покойного Никольского: и сам ничем не попользовался да еще ввел в грех хороших людей. О преступной чете вздыхали: образования не хватило, вот и завалились. Нешто можно с суконным-то рылом в калашный ряд!.. Так-то.
Я записывал в Орле телепередачу о Лескове. Николай Семенович дождался памятника, да еще какого — в целую площадь. Посредине в кресле восседает монументальнейший, уже пожилой, заматерелый и грустный Лесков, а вокруг, на высоких постаментах, расположились его главные герои: косой тульский Левша, Очарованный странник, пожирающий ошалелым взглядом пляшущую перед ним Грушу, божедомы, тупейный художник, причесывающий свою горькую любовь — крепостную балерину, леди Макбет Мценского уезда у позорного столба. К мемориалу относятся: гимназия, столь недолго удержавшая в своих стенах не преуспевающего в науках гения русского слова, соборная церковь, где он молился и бил поклоны; отсюда же берет начало улица, по которой он ходил в судебную управу в пору недолгой службы.
На фотографиях мемориальное творение отца и сына Орешкиных выглядит очень соразмерным и пропорциональным, я думал всю передачу провести на площади, благо что в проспекте горделиво указывается: к Лескову можно прийти только пешком, движения городского транспорта возле памятника нет. Поэзия и правда! Бронзовые фигурки персонажей оказались крошечными, с бутылку из-под шампанского, никак не соотносящимися с громадной фигурой Лескова. Вот как получается, когда Отца и Сына не осеняет Дух святой — не хватило третьего Орешкина в творческом коллективе.
Оператору никак не удавалось совместить меня с бронзовыми куколками. Да это и ни к чему было. Мимо памятника каждые две-три минуты с лязгом, скрежетом, звоном проносятся трамваи, мчатся грузовики с оборванными глушителями, тарахтят мотоциклы. Несмотря на присутствие высокопоставленной и на редкость бессильной милиции, удалось записать лишь несколько начальных фраз и концовку, все остальное пришлось перенести в кабинет Лескова, сохраненный его сыном и биографом Андреем Николаевичем в кошмаре ленинградской блокады и позднее перевезенный в орловский дом-музей. Кабинет в прекрасном состоянии, украдено лишь две картины кисти Боровиковского да несколько икон. И было упоительно вести передачу за столом, на котором лежали локти творца «Соборян». Дом Лескова почему-то входит в комплекс «Музея Тургенева» — этически сомнительная акция. У дома — старый парк, а за ним глубокая щель, где ютился Несмертельный Голован. Внизу протекает живописный и неожиданно полноводный Орлик, в излуке на той стороне — слобода, где родился Леонид Андреев. Все тонет в сиренях, воздух так густ и прян, что кружится голова.
Познакомился с интересными материалами по декабристам, дающими представление о том, как выглядело 25 декабря с точки зрения царской фамилии. Заодно обнаружил, что Николай I был элементарно неграмотен, он писал «арьмия», «перьвий», «недопущать» — совсем по Зощенко. Романовы сюсюкали друг с другом, как старые няньки над писунками-младенцами. Как они чувствительны, сентиментальны, восторженны и утонченны, когда дело касается царской фамилии, как холодны, грубы и беспощадны, когда дело касается всех других, кроме раболепствующих сановников. Слезливые палачи. Охают, ахают, пускают слюни и лупят картечью по безоружным людям. И все у них в семье ангелы, а суперангел — двуличный Александр, устроитель военных поселений, отдавший Россию Аракчееву; почти такой же ангел — Николай, убийца с оловянными глазами; два очаровательных ангелочка: фрунтовой унтер Михаил и пьяный дебошир Константин. Но святее святых — императрица мать. У этой «святой» женщины не нашлось и слова заступничества, когда началась омерзительная расправа над декабристами. Вообще «святое семейство» понятия не имело о милосердии. Но как ни дико, они всерьез верили, что народ их обожает. Хоть бы раз задумались: за что? За рекрутчину, военные поселения, за поборы и батоги, за нищету и бесправие? У русского народа было лишь одно право — крепостное.
Сегодня мне позвонила незнакомая женщина и сказала, что умер Владимир Осипович Роскин, отец моего любимого друга Оськи, погибшего на второй год войны. Когда я видел его в последний раз, то понял, что он принадлежит уже тому, а не этому свету. Он стал бесплотен и невесом, меня угнетало чувство, что он либо испарится, либо воспарит. Он сказал мне: «Врач нашел, что у меня здоровое молодое сердце. Это меня огорчило. Люди умирают или от сердца, или от рака. Мне, видимо, суждено второе. Это плохо, у меня никого нет, за мной некому ухаживать. А так не хочется неопрятного и долгого умирания». Женщина, позвонившая мне, не знала, отчего он умер. Долгого и неопрятного умирания, во всяком случае, не было. Он просто тихо угас, исчерпав весь запас сил.
Владимир Осипович прожил восемьдесят восемь лет, пережив всех своих сверстников-художников, всех близких и друзей. Физически он был ужасно слаб, его шатало, заносило, каждое движение стоило ему больших усилий. Но он не распался, не отсырел, как случается не только с тучными людьми. Он был словно осенний лист — легок, сух, чист. Он хорошо видел, до последнего дня работал, у него появилась старческая глухота, ослабла память, но ни тени маразма, тленности. Опрятный, подтянутый, благожелательный, ни в чем не поддавшийся низким веям времени, «ни единой долькой не отдалившийся от лица», он до конца остался джентльменом. Мне вспомнилась строчка Пастернака — Владимир Осипович оформил первый его поэтический сборник, который показывали на выставке «Москва — Париж». Роскин был очень хорошим, талантливым и разносторонним художником: он был сильным станковистом, отличным графиком, участвовал в оформлении «эпохальных» объектов: советского павильона на Парижской выставке, сельскохозяйственной выставки, павильона в Брюсселе и т. д., но не имел ни одной награды, ни даже звания «заслуженного художника».
Он вовсе не был человеком не от мира сего. Перед смертью он думал об итоговой выставке, о монографии, хотел, чтобы его картины попали в музей. Он ничего не добился, ибо не умел ни подлизываться, ни подличать, ни писать слезных жалоб. Он никому не был опасен, а это обрекает на неудачу. Он не завидовал умению других людей добиваться христова гостинца и никогда не проводил параллелей.
Он писал строгие, резкие, скупые, а порой — с затаенной нежностью — натюрморты, которые радовали Тышлера; он писал интересные жанровые картины о днях своей молодости, которая была и молодостью его друга Маяковского: «Полет Уточкина», «Шарманщик», «Окна РОСТА», где великолепный ватнозадый извозчик везет нежную пару мимо плакатов Маяковского, Моора, Дейнеки. Его упрекали в подражании Пикассо. Это не было подражанием, он просто шел в том же русле, но творил свой мир. В 1975 году он написал картину «Я прощаюсь с Пикассо», где включил себя в образы Пикассо, скорбящие над простертым на смертном ложе телом. А усопший Пикассо странно похож на самого Роскина. Тут слились и благодарность учителю, и насмешка над теми, кто считал его тенью Пикассо. Попрощавшись с Мастером, Роскин пошел дальше и создал «Скромный букет», «Осенний натюрморт», «Вариацию на тему Тициана» — вещи удивительной красоты, без всякой полемики утверждающие самостоятельность большого художника.
Незадолго перед смертью он сказал: «Юра, вы думаете, что мне трудно видеть вас потому, что Оська погиб, а вы живы. Это неправда, я вас люблю и всегда радуюсь вам. Приходите чаще». Жизнь так заполнена всякой чепухой, кажущейся необходимостью, что для истинно необходимого не остается времени. И как всегда бывает, я понял, что значил для меня Роскин, лишь когда его не стало.
Степень домысла должна зависеть от задач, которые ставит перед собой писатель. Я, например, считаю, что только сейчас написал по-настоящему историческую повесть «Квасник и Буженинова». А цикл «Царскосельское утро» — о творцах прошлого — не был в точном смысле историческим. Почему? Да потому, что я не биографии своих героев воссоздавал, а рассматривал на их примере проблему взаимоотношений художника и общества — ту проблему, которую когда-то снобистски именовали «поэт и толпа». Почти всех, о ком я писал, объединяла полная или частичная, но все же мучительная непризнанность. От этого страдали Тредиаковский, Бах, Дельвиг, Аполлон Григорьев, Лесков, Рахманинов, даже гениальнейший Чайковский. Я пытался доказать, что не только художник в долгу перед обществом, но и общество в долгу перед писателем, живописцем, композитором, перед каждым, кто доверчиво несет ему свое сердце. За культуру надо платить встречным движением, это не галушки гоголевского Пацюка, сами прыгавшие в рот.
Я обращался к истории не ради истории как таковой, а ради культурных и нравственных целей. Решать на современном материале эти проблемы крайне затруднительно, почти невозможно: пока художник жив, неизвестно как сложатся его отношения с обществом. И ради своих художественных целей я порой допускал вольности, не считая необходимым следовать букве истории.