— Пустяковая затея?
— Конечно. Предположим, твои загадочные картинки что-то другое. Но что? Где? Кто передает их?
— Не знаю.
— Тогда сиди не рыпайся.
— На добром слове спасибо.
— Ну потерпи, неугомонный. Вот научимся фотографировать эти кадры, наделаем снимков и разошлем академикам, сапожникам и булочникам.
— Ты понимаешь, как это сложно, фотография…
— Думаю, когда-нибудь сумеем.
— А я не хочу ждать. Хоть убей, не хочу. Мои помехи не связаны с главной работой, не имеют грифа секретности, поэтому заниматься ими я буду сам. Поеду сначала к одному церковнику, сам поеду, покажу зарисовки, на словах объясню картинки.
— Значит, не веришь?
— Не верю.
— Молитвы батюшке своему как изображать будешь?
— Руками, ногами.
— Ну ладно, больше мне с тобой спорить некогда… Будь здоров… Что-то я хотел тебе сказать, не помню… Да, мама тебя разыскивала по телефону. Пока…
Мама.
Надо заехать к ней. Может быть, рано утром, если я буду в городе.
Представляю, как она входит с кошелкой в ту самую телефонную будку, с вечно разбитыми стеклами, рядом с двухэтажной поликлиникой Жевлюка. Входит, вешает сумку на левую руку. Поставить она боится, там очень грязно. Крюки давным-давно выдернуты кем-то из моих прежних уличных корешков,
Она входит, закрывает потресканную дубовую неостекленную дверь, как будто шум от этого станет хоть немного легче. По скованной булыжником земле гремят самосвалы, туда, к темной громаде мясокомбината, который все мое детство, я помню, давил на раскиданные вокруг него груды почерневших, деревянных, уютных домишек.
Она входит, она прижимает к себе трубку и сумку с молочной бутылкой (потом она пойдет в магазин). Она кричит: «Миленькая, дай мне два девяносто три…»
В пятницу динамик девичьим голосом позвал меня к Шефу.
— Привет, Искатель чудес.
Он стоял у окна. Кажется он всегда разговаривает, стоя перед своим окном. Непроглядные сосны прячут небо и делают внешний мир зеленым, пушистым, иглистым. Солнце не может пробиться к нему в кабинет. Шеф любит сумрак.