— Да уже под Ливнами, когда из брянского котла вырвались.
— И куда?
Огнищев сконфузился, ткнул пальцем в ягодицу. Новгородский только сейчас заметил, что лейтенант сидит на краешке стула.
— В самое бюрократическое место.
— Кость задета?
— Чуть-чуть. Ходить могу. Готов к выписке.
— Так. Что ж... Придется поработать в тылу.
— В тылу? — Лицо Огнищева озадаченно сморщилось. — Это почему же?
— Так ведь и в тылу кому-то воевать надо.
— Ага, — в голосе молодого человека зазвучала обида, — это что? Все после ранения едут снова на фронт, а Володька Огнищев не подходит. Так, что ли?
— Поймите, лейтенант, кому-то надо работать и здесь.
— В тылу! Не-е... — Огнищев, как капризный ребенок, замотал круглой головой. — Я в тыл не могу. Нет! Да как же я в тыл! — Лейтенант с изумлением воззрился на Новгородского. — Да ведь я, считай, ни одного фашиста не убил. Как же я в тыл?
— Что, и стрелять не приходилось? — удивился Новгородский.
— Пальбы хватало. Да только это все коллективный огонь. А вот так — чтобы собственными руками, чтобы точно... Не было.
— Все же придется остаться в тылу.
— Не-е... Не могу. Вот в следующий раз на поправку привезут, тогда — пожалуйста.
«И это говорит фронтовик. Человек, побывавший в окружении. Святая простота! Ребенок. Абсолютный ребенок! — окончательно огорчился Новгородский. — Это дитя все дело провалит». А вслух сказал сурово:
— Придется подчиниться, лейтенант.
— Что ж, прикажут — подчинюсь, — добродушно ухмыльнулся Огнищев. — Только ведь я все равно сбегу. И на что я вам нужен? Мало ли геологов. У меня и опыта никакого нет.
«Нет, у него, кажется, есть характер», — ободрился Новгородский. В ясных глазах ухмыляющегося лейтенанта он совершенно неожиданно обнаружил лукавые, хитроватые искринки, в лице его уже не было ничего простецкого. Перед капитаном сидел привычно улыбающийся молодой человек, и за этой улыбкой крылось столько упрямства, желания стоять на своем, что капитан понял: никакие уговоры и внушения не помогут: лейтенант подчинится только приказу.
А Огнищев, по-своему оценив задумчивость Новгородского, с воодушевлением продолжал:
— Вас же самих на смех подымут, если меня возьмете. У меня ведь физиономистика — во! — Он поводил ладонью перед лицом. — Все говорят: никакой солидности!