Правда, ее Самообладание не дало трещины; но, хотя Анссет и чувствовал, что ее самообладание позволяет ей скрывать ее состояние от других, он даже не понимал, насколько близок был к успеху. На шестой день он снова замолчал, к огромному облегчению Эссте. И теперь по нему было видно, что он испытывает напряженность. Теперь Анссет репетировал чаще. Он чаще глядел на Эссте. И дважды он коснулся двери.
Она что, с ума сошла? Такая мысль приходила к Анссету не раз и не два. Он мог почувствовать то, что у Эссте не было никаких причин запирать его здесь ради абсолютного молчания. Ни молчание, ни пение ни к чему хорошему не привели. Так чего же она хочет?
Может она меня ненавидит? Такой вопрос часто всплывал в его сознании в последние несколько лет. За время запрета на публичное выступления, он нашел, что давление на него становится практически нестерпимым. Но он доверял ей — а кому еще мог он доверять? Было ужасно знать, что каждый дивится, чего же он сам, Анссет, мог делать неправильно, когда сам он знал, только не мог сказать, что никакой ошибки не совершал. А ее сумасшедшие идеи относительно его психики — мальчик часто не понимал, чего добивается его наставница, но иногда чувствовал, что близко к нему подходит. Она обвиняла его в том, что он поет только ради себя. Но вместе с тем он знал, что пение доставляет ему радость, что оно единственное счастье в его жизни. Глядеть на людей, понимать их, петь для них и менять их; он сам чуть ли не создавал их по-новому, он чувствовал это так, будто берет их и достраивает их, делая лучше, чем были они до того. Так как же это могло приходить только из него самого?
И вот теперь — молчание. Молчание и тишина, так что болит голова. За всю жизнь не было такой тишины, и он не знал, что с ней делать. Зачем ты стала мне столь близкой, если этим пытаешься меня оторвать от себя? И ведь она даже не отрывает меня от себя; здесь, в Высоком Зале, он был с нею каждое мгновение. Нет, она вовсе не пытается только сделать мне больно. В этом была какая-то цель. Какая-то безумная цель.
Каким-то образом она понимает меня неправильно. Анссету было грустно от того, что каждый сразу же неправильно понимал его. Ребята не могли на него рассчитывать; учителя и мастера вообще плохо его знали, но Эссте… Эссте знала его как никто другой. Я спел ей все песни, что были у меня для нее, а она все их отвергла. Я показал ей, что могу петь в театре для чужаков и переменить их, а она сказала мне, что в этом был мой промах. Она не может принять то, что я могу сделать что-то хорошо.
Может она ревнует? Ведь она и сама была Певчей Птицей. Может она увидать, что я лучше ее, и может как раз это и заставляет ее делать мне больно? Подобная мысль была воспринята им, потому что в ней предлагалось какое-то рациональное объяснение. Вот это могло быть правдой, в то время как безумие совершенно не годилось для ясного объяснения причин, и не важно, как часто он сам пытался себя в этом убедить. Значит, ревность.
Если Эссте сама поймет это, то больше не сможет подвергать его этим пыткам. Они вновь станут друзьями, как в тот день в горах у озера, когда она обучала его Владению Собой. До того момента он его не понимал. Но вот озеро — с ним все сделалось ясно, оно рассказало ему о причине Самообладания. И главным было уже не просто не плакать, не смеяться или просто сдерживаться, когда тебе говорят, все эти бессмысленные штучки, с которыми он так боролся, которые ненавидел и пропускал мимо ушей, обучаясь в Общих комнатах. Самообладание существовало вовсе не для того, чтобы связывать тебя по рукам и ногам, а для того, чтобы наполнять тебя доверху. И в тот необычный день этого урока он расслабился, он позволил самообладанию войти в себя не как что-то подавляющее его снаружи, но как бы пришедшее изнутри и позволяющее чувствовать себя в безопасности. Я никогда не чувствовал себя счастливее. Жизнь никогда еще не представлялась легче, думал он в то время. Все было так, будто опасения и страхи, мучившие его до сих пор, куда-то исчезли. Я сделался озером, думал он, и только во время пения, что-то вытекало наружу. Но и петь было легче, оно становилось более светлым и естественным. Благодаря Владению Собой я могу видеть печаль и горе и знаю их песню. Теперь я уже не боюсь их как боялся ранее — они дарят мне музыку. Смерть — это тоже музыка; боль, радость, все, что испытывают люди — все это музыка. Я позволяю всем им войти в меня, все эти чувства заполняют меня — а наружу исходит только музыка.
Так что же она пытается делать? Она и сама не знает.
Я должен помочь ей. Я воспользовался собственной музыкой, чтобы помочь чужим людям в Степе, разбудить спящие души в Богге. Но я никогда не воспользовался ею, чтобы помочь Эссте. Она беспокоится и не знает, почему так, а думает, будто это мой промах. Я покажу ей, чего она боится по-настоящему, и тогда, возможно, она меня поймет.
Когда я пел ранее, я старался успокоить, смягчить ее страхи. На сей раз я покажу их ей более ясно, чем сама она видит их.
Приняв такое вот решение на восьмой день своего пребывания в Высоком Зале, Анссет заснул. Понятное дело, что все занимавшие его мысли никак не отразились у него на лице. Его тело было одинаково напряженным — и когда он пел, и когда он спал.
На сей раз Анссет уже не пристроился на периферии Высокого Зала, не стал делать упражнений как раньше. На восьмой день пребывания взаперти, он уселся посреди комнаты на полу, прямо перед столом, и стал глядеть, как работает Эссте. Сегодня он собирается атаковать, тут же заключила Эссте и собрала свою волю в кулак. Только она была не готова. От того, что приготовил на сегодня Анссет, защиты у нее не было.
Его песня была прелестной и сладкой, только уже не расслабляющей. На сей раз его песня пробудила воспоминания в памяти женщины. Мальчик нашел мелодию ностальгии. Эссте силой заставляла себя работать (внешне не показывая этого). Но, когда она раскрыла отчеты, касающиеся лесозаготовок в Белом Лесу, женщина уже не чувствовала себя как Эссте, пожилой Песенный Мастер Высокого Зала. К ней вернулось воспоминание о себе, как Певчей Птице Полви, и вместо каменных стен краем глаза видела она кристаллы.
Кристаллы дворца Полви, который был выстроен для его семейства на поверхности заснеженной гранитной вершины, дворца, который выглядел более естественным, чем окружающие его горы. Если ты хоть раз увидал дом Полви, весь остальной мир казался тебе искусственным. Но гораздо лучше она помнила его внутреннее убранство, чем внешний вид. Солнце просвечивало сквозь тысячи призм в каждую комнату; сотни лун поднимались на небе, когда она глядела на них ночью; полы, которые казались невидимыми, комнаты, не имеющие правильных пропорций, но, тем не менее, совершенные, но даже красоту замка превосходила красота людей.
Полви был самым замечательным заказчиком, которого кто-либо мог вспомнить. Он прибыл в Певческий Дом, чтобы заказать для себя Певчую Птицу или певца буквально за несколько недель до того, как Эссте была готова к отъезду. Он поговорил с Песенным Мастером Блюнне, и та в первую же минуту сказала: «Вы можете взять себе Певчую Птицу». Тот даже не спросил про цену, а когда пришло время платить, он даже внимания не обратил на то, что это половина его состояния. «Все мои богатства можно отдать за это», — говорил он Эссте, когда той исполнилось пятнадцать, и она готовилась возвратиться в Певческий Дом. Сюда приходили только добрые, хорошие люди, и во дворце Полви всегда пелось только лишь о радости и о любви.
Радость, любовь и Грефф, сын Полви.
(Я не могу помнить об этом, говорило какое-то местечко в сознании Эссте, и она пыталась заниматься своим делом, только на сей раз на периферии ее зрения был Высокий Зал, а кристаллы и свет сделались реальностью. Она застыла у себя за столом, ее самообладание удерживало ее от того, чтобы выдать хоть какие-то эмоции, но работать или хотя бы притвориться работающей Эссте не могла, потому что песня Анссета проникла в нее слишком далеко и глубоко.)
Грефф был сыном своего отца. С самого момента ее приезда, он более заботился о счастье Эссте, чем о своем собственном. Ему было десять, а ей — девять лет; за последний год эффект действия снадобий начал уменьшаться, и Эссте достигла созревания буквально за несколько месяцев до срока. Это не повлияло на ее голос и лишь в меньшей степени отразилось на ее теле. Зато Грефф ласкал пушок под губой и становился даже еще более нежным, чем раньше, он касался девушки со стыдливостью, которая наполняла Эссте чувством бесконечной доброты, и они неожиданно занялись любовью, как неожиданно снег выпал на хрустальный замок этой зимой.
Подобное не запрещалось, это даже не было нарушением Самообладания — наоборот, она пела всем своим естеством и обучалась при этом новым мелодиям. Но теперь девушка не хотела оставить любимого. До нее вдруг дошло, что Грефф для нее более важен, чем кто-либо в Певческом Доме. Кто еще любил ее так, как он? Кого еще любила она так? Она пыталась быть рассудочной, говоря себе, что вот уже семь лет, почти половину своей жизни она пробыла с Греффом, как с самым ближайшим ее другом, и не важно, что она при этом испытывает, что она была творением Певческого Дома и не сможет быть счастливой, если будет жить вне его вечно.
Впрочем, ничего не помогало. Песенный Мастер прибыл, чтобы забрать ее, а она отказывалась уезжать.
Песенный Мастер был терпеливым. Тогда он был еще в своих средних летах; должно было пройти еще много лет, прежде чем его назвали Песенным Мастером высокого Зала, и Ннив еще не научился бесцеремонности, которая в последние годы жизни делала его тяжелым в обращении. Вместо того, чтобы уговаривать девушку, Ннив попросил у Полви позволения ненадолго задержаться. Сам Полви был озабочен. «Я ничего не знал об этом», — говорил он, но, как впоследствии Ннив спел Эссте: «Даже если бы он им знал, его бы это не взволновало». Естественно, что не взволновало бы. Эссте полюбила Греффа с их первых детских прогулок по хрустальному замку.
Чем дольше оставался Ннив, тем более терпеливо он ждал, тем более важной становилась для Эссте память о Певческом Доме. Она начала вспоминать своих преподавателей, наставника, певшего в капеллах. Все больше и больше времени стала она проводить вместе с Ннивом. Как-то раз они спели вместе дуэтом. А на следующий день она отправилась домой.