Пани Груберова уже не слышала надрывного плача и голоса наверху. Она пошарила рукой над дверцей и нащупала в щели увесистый ключ. Взяла его в руки, ласково погладила холодный металл и снова спрятала.
В эту минуту стукнула входная дверь — и в коридоре раздались тяжелые шаги. Лицо пани Груберовой оцепенело от напряжения, но через секунду оно озарилось улыбкой.
Секунду они стояли друг против друга, скрывая волнение, мать и сын. Пани Груберова пришла в себя первой и бросилась Людвигу на грудь. Ошеломленная неожиданным взрывом счастья, она, как девушка, целовала его, едва касаясь его губ, лба, глаз. Она не чувствовала при этом, как тает снег на его плаще и холодная вода проникает через ее платье, обжигая тело.
Сначала он отвечал на ее поцелуи, но потом вдруг твердым мужским движением снял ее руки со своих плеч, бережно прижал их к губам и сказал с легкой ноткой веселья в голосе:
— Знаешь, мама, ведь я попал сюда почти чудом! Наш район окружен плотным заслоном солдат. У меня трижды проверяли документы. Некоторых вернули на станцию. — Он стряхнул с воротника снег, вытер тонкими пальцами мокрое лицо и продолжал: — Я думал, что хоть отосплюсь здесь. У нас каждую ночь тревога. А оказывается, и тут нет покоя. Наверное, ищут партизан. Кто-то бежал, говорят, в этом направлении.
Пани Груберова невольно скользнула взглядом по лацканам его пальто. Таявшие искорки снега на блестящем значке с изображением свастики походили на слезы. Он заметил ее взгляд и смущенно улыбнулся:
— Если бы не это, мы вряд ли сейчас были вместе. Сидел бы с остальными на станции до утра и ждал бы пропуск.
На мгновение в коридоре стало необычно тихо. Потом Людвиг кашлянул и хотел что-то сказать, но пани Груберова решительно повернулась к лестнице и хрипло выдавила:
— Мы заговорились… А ведь ты совсем измучен. Пойдем наверх.
Они шли по лестнице в полном молчании. Когда, поднявшись наверх, Людвиг направился по коридору к комнатам, а не на кухню, где звенели стаканы и тарелки, пани Груберова прошептала:
— Ты не хочешь поздороваться с сестрами?
Людвиг заколебался. Было темно, лица его мать не видела. Наконец он виновато ответил:
— Немного позже, мама.
Возможно, они разговаривали не совсем тихо и им только казалось, что они говорили шепотом, потому что кухонная дверь вдруг распахнулась и в ярком свете появились обе сестры Людвига — рябая, заикающаяся Гертруда, озлобленная старая дева, и стройная Маргита с лицом мадонны, как бы сошедшая с картин старых мастеров, однако сейчас мало похожая на мадонну после перенесенной душевной болезни. Глаза девушки были полны печали.
Обе стояли на пороге в ожидании. Но их старший брат, красивый и обожаемый всей семьей, только окинул их беглым взглядом и чуть заметно кивнул. Потом улыбнулся и пошел в комнату.
В его поведении для них не было ничего странного. Так всегда было в этом доме, где воля брата была законом, ибо он олицетворял в себе все достоинства, которыми остальные люди обладали лишь отчасти или, как обе сестры, вообще их не имели.
Пани Груберова села на диван напротив сына и пристально рассматривала его. Он все еще молод и хорош собой, отметила она про себя, сразу привлекает к себе всеобщее внимание своим цветущим видом и уверенностью, что в такое тревожное время не так часто встретишь. В эту минуту пани Груберова забыла обо всем, что ее окружало: с ней рядом Людвиг, которым она всегда гордилась и которого считала идеальным по сравнению с другими — неудавшимися — детьми.
— Где же ты оставил жену и детей? — спросила она, очнувшись от нахлынувших воспоминаний.
— Они, наверное, уже в Братиславе. Я отправил их с эвакуировавшимся полевым госпиталем в Прешов, оттуда они двинутся поездом на запад.
— А мебель?
Он махнул рукой:
— Не хочу даже думать об этом. Отправил багажом в Силезию, а в Богумине вагон будто бы отцепили. Можно ожидать самого худшего.