— Есть, есть, есть… — торопливо повторял громким шепотом на ходу, быстро приближаясь, женский голос. — Где ты? Зажги!
Мария опять подняла дрожавшую в руке зажженную спичку.
Молодая женщина, тесно прижимая к груди кулечек со спящим ребенком, торопливо протолкалась вперед и бегло глянула ей в лицо в миг, когда спичка, догорая, уже обжигала пальцы.
Мария отворила дверь совсем настежь, и в стрельчатом проеме открылась залитая лунным светом трава, редкие березы на опушке рощи. Мирно квакали лягушки, ночная птица настойчиво, однообразно высвистывала, повторяя все одно и то же.
— Туда иди, туда, к деревьям!.. Уходи все вдоль канавы, потом начнется лес… Туда они боятся!..
Женщина вошла в освещенный проем двери, как в картину, перешагнула через порог и, не оглядываясь, пошла мимо вросших в землю серых рыцарских надгробий. Пересекла полосу укоротившейся, лежавшей теперь косо тени от церкви, прошла светлую лунную лужайку, мелькнула раз, другой в тени деревьев и исчезла, пропала в тишина а люди все стояли, смотрели ей вслед и не шевелились, в таком оцепенении, что не сразу заметили, что еще трое идут по пути, как бы проложенному женщиной, спеша ей вдогонку. Длинноногая девочка в мятом платьишке, выглядывавшем из-под короткой черной куртки, вела, то и дело подергивая за руки, двух ребятишек, поторапливая, чтобы топали живее: старшая сестра, привыкшая пасти и подгонять малышей на прогулке.
Люди смотрели на открывшуюся им в проеме дверей картину: лунный свет на траве, на деревьях, ясное небо над ними, вольный ночной воздух, девочка, уводящая детей. И тут, в какой-то один момент, оцепенение беззвучно рухнуло.
Марию вдруг толкнули в плечо, снова толкнули так, что чуть не повернули кругом, ее толкали со всех сторон, она не могла удержаться на месте — людской поток понес и вытолкнул ее в дверь.
Очень тихие, но властные окрики удерживали спешащих. Люди шли бесшумно, ни один ребенок не заплакал. Едва слышные голоса окликали, отзывались на имена: литовские, польские, латышские.
Опомнилась Мария, заметив, что ее никто уже не подталкивает. Вокруг белели в тени стволы березок, мимо нее вразброд скользили молчаливые тени уходящих людей. Теперь у них опять была надежда. Новая надежда, которая звала их бежать, двигаться, делать что-то, может быть сопротивляться. Живая надежда живых. Многие погибнут, наверное, а многие спасутся наверняка.
Людвиг все время бродил неподалеку, не находил себе места от беспокойства, то уходил далеко, то подбирался поближе, убедиться, что там происходит у двери.
Он зашел в трактир, выпил стаканчик, как будто болотной воды хлебнул, и понял, что сегодня его никакой шнапс не возьмет.
Опять против воли его понесло все-таки к церкви: взглянуть.
Дверь стояла настежь распахнутая, зияла своей черной дырой, кричала о бегстве, взломе, тревоге, которую поднимет первый же патруль, первый прохожий солдат.
И он в третий раз, как будто в реку шагнул, преодолевая сопротивление встречного течения, двинулся напрямик к двери, когда ему больше всего хотелось уйти подальше. Благополучно по этому тяжелому броду добрался он до того берега.
Ветка белой сирени лежала на серой надгробной плите. Он ее подобрал — уж очень не место тут было этой тяжелой от цветов, свежей ветке. Нащупал ключ, быстро, на ощупь, вставил его в скважину с внутренней стороны — так никто не догадается, что отпирали снаружи! Осторожно толкнул дверь — она пошла и стала на место, в глубине ниши.
С облегчением он повернулся и почувствовал, что на него смотрят.
Старый знакомый из его взвода. Сосед по комнате. С которым они друг другу никогда слова не сказали, не считая обычной казарменной, панибратской болтовни и ругани.
Шел, значит, следом от самого трактира. Зачем-то шел. Следил.
И выследил.
За два метра от него несло сивухой, но он был в полном разуме, внимательно смотрел, поджидал, не торопясь.
Он подхватил Людвига под руку и повел куда-то. Тот шел, не сопротивляясь, не думая, просто чувствуя: вот чего я боялся, то и случилось. Вот оно уже и случилось.