— Тебе ерунда, а у меня голова так болит, что прямо не знаю.
— А ты пробовала мокрое полотенце?
— Я всё пробовала, — безапелляционным тоном ответила Шурочка.
Мы снова замолчали.
В окно влетел серый мотылёк, он сел на букет колокольчиков на подоконнике и спас нас от молчания.
Шурочка не верила, что мотыльки живут один день. Мы ей напрасно доказывали, что мотылёк не может жить больше одного дня: её нелепая уверенность в том, что он живёт всё лето, была настолько сильна, что я и сам с тех пор не знаю, сколько живут мотыльки.
Потом мы перешли на продолжительность жизни вообще, и Лёнька сказал, что слон долговечное животное.
Он стал что-то рассказывать про слонов, точно сам жил среди них, и Шурочка его внимательно слушала.
Лёнька ничего не врал про слонов, он говорил о них, что знал из книг, но меня почему-то это злило, и когда он сказал, что слон самое умное животное, я его оборвал и сказал, что зато мопс самое глупое животное. Лёньку в школе дразнили мопсом, и я знал, что ему обидно это слышать от меня. Но тут он словно не слыхал моего замечания, он продолжал говорить про слонов.
Он мог сказать при Шурочке, что меня в школе зовут Блином, потому что однажды я объелся блинами и три дня не ходил в школу, но он этого не сказал. Это было хорошо с его стороны, но и это меня почему-то злило.
Потом мотылёк перелетел с подоконника на кресло и сел на старую куклу Шурочки. Мы удивились, почему у куклы острижены волосы, и Шурочка сказала, что в детстве она думала, что у кукол волосы растут, как у людей. Она остригла куклу и ждала, что у неё снова вырастут волосы, но ничего не вышло, и тогда она перестала играть в куклы.
Мне захотелось поймать мотылька, но он слетел с кресла, и я его поймал уже в воздухе и второпях сжал его. Когда я разжал руку, то в моей ладони было раздавленное тело мотылька, и одно крыло было смято, а другое оторвалось и, тихо планируя, упало на стол, точно лепесток.
Я пошёл на кухню и долго мыл руку и потом долго вытирал её носовым платком, а когда я вернулся, то почувствовал, что всё переменилось, хотя я знал, что ничего особенного не произошло.
Лёнька продолжал что-то рассказывать, Шурочка его слушала, и всё было по-прежнему, но я чувствовал, что, пока меня не было, они стали чем-то ближе друг другу, и я понял, что пошатнулись какие-то весы и что первым грузом на чашу моих ошибок упали лёгкие крылья мотылька.
Лето продолжалось, дождей всё не было. С каждым днём сгущалась жара. Всё высыхало.
Кое-где у дорог трава начала желтеть, одуванчики преждевременно облысели, а белые чашечки водяных лилий на высыхающем болоте за полустанком покрылись бурыми пятнами.
Вода в пруду за конским кладбищем испортилась, и все караси подохли. Листья на деревьях стали ломкими и свёртывались в трубочки. Где-то близко горели торфяные болота, горький дым висел над полями, и не было ветра, чтобы разогнать его.
Небо было безоблачное, но мутное, и солнце не выделялось на нём, солнце было расплющено, как золотая фольга, оно заняло всё небо, и всё небо светилось мутным светом.
Когда Шурочка выздоровела, всё потекло по-прежнему, но на карьер мы ходили уже реже, в такую жару ничего не хотелось делать.
Колодец у нашего дома высох, и теперь приходилось ходить за водой к другому колодцу, за три дома от нас. Мы с Лёнькой установили дежурство и ходили по очереди, и Лёнька говорил, что это ему напоминает жизнь в детском доме, но здесь уже отлынивать не приходилось.
С утра до вечера нам хотелось пить, и было хорошо подойти с большой белой эмалированной кружкой к кадке, зачерпнуть воды и пить её медленными глотками. Вода в этой местности была желтоватой, должно быть от примеси железа, и на белом фоне кружки было видно, как вода убавляется с каждым глотком, и уже это утоляло жажду.
Однажды мы опять втроём пришли на карьер, и опять брызгались водой у родника, опять лежали на откосе и смотрели на лужи.