Сивенков понял.
— Только за стол вас посажу и пойду по дворам.
— Да, лучше сразу, пока добро не прижилось к новому месту.
Ромуальд Северинович знал, что руки мужика мгновенно срастаются с имуществом, только вложи его в них. Понизил голос:
— И Дубовика с Целогузом сюда. Пусть вон там, под липой, за флигелем ждут.
Сивенков кивнул.
После третьей большой рюмки со следователя слетела вся официальность и выявилась его подлинная на сей момент сущность — страстное желание пожаловаться. Накрыли у фельдшера Касьяна в торце флигеля, убывшего неделю назад по каким-то своим делам. Супруга Сивенкова имела ключи от всех кладовых, поэтому накрыто было щедро и даже с редкостями: например, имелись две банки французских консервированных сардин и сыр.
Бурышкин ел много, поэтому пьянел медленно. Рассказывал интересно, пан Порхневич со значительно большей отчетливостью представил себе картину нарастающего административного и документального хаоса на окружающих территориях, и его сильнее стал грызть червяк сомнения насчет законности полученных вчера от графа подписей.
Появился Сивенков, шепнул на ухо — пришли, ждут. Ромуальд Северинович опрокинул в рот налитую до краев рюмку и сказал Бурышкину, что вернется.
Дождь был мелкий, поэтому под густой липой было все еще сухо. Целогуз и Дубовик мяли шапки и не смели смотреть на подходящего к ним могучего хозяина. Дубовик был хлипкий, несмотря на фамилию, мужичонка, сильно вытянутый вверх, с гундосящим голосом. Нос у него был сильно поцарапанный, словно он именно им орудовал вчера на пожаре. Целогуз был меньшего роста, но с мощными, как бы раздутыми членами, толстый лоб, толстые губы, очень густые брови.
Ромуальд Северинович остановился напротив и стал молча их разглядывать. Они время от времени поднимали глаза и, обнаружив, что пан Порхневич все еще глядит на них, опускали взгляд.
— Ну, Петро, рассказывай.
Дубовик вздохнул.
— Ты ведь детишек за ноги да об угол.
Только вздох в ответ.
— Тогда ты, Леонтий, расскажи, как давил барина роялем.
Ответил Петро сухим хрипом:
— Бес попутал.
— И бимбер.
И все надолго замолчали.
— Ну, — прервал молчание Ромуальд Северинович. — Пошли бумаги писать. Сознаваться.
Оба стали переминаться, покашливать, в глазах быстрый ужас.