— Лей! — и нагнулся. Кряхтя и отдуваясь, мальчишечка наклонил ведро, тугое прозрачное полотнище воды упало на спину Хамита, а брызги разлетелись в стороны. Стирая шальные капли с лица, красноармеец сообщил изумленно:
— Холодная, зараза! Ну, прямо лед!
Крумин стоял у окна и наблюдал, как хорошим армейским шагом пересекал улицу Хамит. Улица была пустынна и повседневна. А Хамит, как всегда, праздничен: в начищенных сапогах, в щегольски замятой фуражке, в гимнастерке с разговорами, стянутый новой портупеей с кобурой.
Крумин аккуратно, двумя пальцами, снял пенсне с толстыми стеклами, жестко растер веки и глазные яблоки, водрузил пенсне на место, с близоруким удивлением глянул на Хамита и спросил:
— Сколько тебе лет, Хамит?
— Двадцать два, начальник.
— А в вагонах смерти атамана Анненкова был совсем мальчик.
— Я старался быть мужчиной.
— Ты им стал, парень. Жаль только, что времени на твою юность не хватило.
— Мы спешили, Ян Тенисович. У нас слишком много дел. Мне некогда праздновать юность.
— Когда ты улыбался в последний раз?
— Я не помню.
— Ну, а когда ты плакал в последний раз?
Хамит немигающе смотрел в глаза Крумину, вспоминая:
— В пятнадцать лет. Меня сбросил необъезженный конь, и я заплакал.
— Ты плакал от боли?
— Я плакал от досады на себя.
Крумин встал и вновь подошел к окну. Опять была улица, пустынная, мирная, будничная. Не оборачиваясь, Крумин сказал:
— Инструктор исполкома Сейсембаев плакал, вымаливая жизнь у бандита Кудре.
Теперь и Хамит встал. Спросил с жестокой надеждой:
— Кудре застрелил его?
— Это было в юрте хромого Акана. Бандит пожалел старика и не нарушил законы гостеприимства.