— Ложись! Ложись!
Я оглянулся. Среди этого сумасшествия одинокой махиной стоял Юрка Тимошин, держа в одной руке ПКМ, а другой держась за шею — шальная пуля задела его. Отняв руку от шеи и поднеся ее к глазам, Юрка уставился на кровь…
— Ложись! Ложись, бля! — заорал я ему. Лежащий с другой стороны Димка Гусев махал Юрке рукой: ложись, идиот! Но тот так и стоял — вид собственной крови парализовал его. Я, скинув РД, быстро пополз к нему, чтобы сбить подсечкой. Худенький, тщедушный Сашка Прохоров опередил меня, вскочив, живым ядром врезался в Юрку, повалил его в траву, но страх собственной смерти, вызванный видом крови, гнал куда-то Тимошина, и он снова поднялся, даже не заметив Сашкиного веса. Очередь, прошив худенькое Сашкино тело, ударила Юрку в грудь и опрокинула его назад. Я, подползши к ним, перевернул Сашку на спину и увидел две пары мертвых глаз, смотрящих в небо — его и Юркины. Ненависть чернотой своей резко накрыла меня с головой — ненависть к этому говенному миру, пожирающему самого себя; к придурку Юрке; к себе, не успевшему вовремя; к этой «зеленке», расстреливающей нас в упор. Подняв выпавший из Юркиной руки ПКМ, я оперся на пулемет рукой — вскочить, выпустить очередью ненависть, броситься вперед и убивать, убивать… Рука соскользнула на крови, которой щедро был полит ПКМ и я упал, больно стукнувшись о железо лицом. Вспыхнуло красным и пелена спала с глаз — куда ты, идиот, на пули? А может, это сказал подползший ко мне Димка… Я прополз несколько метров вперед и короткими очередями стал стрелять по зарослям. Ребята, уложив Юрку и Сашку на один брезент, взялись за ручки.
— Уходим, уходим! — старший лейтенант Саркисян махал вправо, указывая путь отхода. Группа бросилась в указанном направлении. Я, достреляв ленту, побежал следом.
Ветки хлестали по лицу, листва сливалась в одно пятно, пули, почирикивая, обгоняли нас и уносились куда-то. Каким-то чудом мы не нарвались ни на одну из мин или растяжек. Через, казалось, вечность такого бега группа вырвалась к горам. Пробежав по склону метров двадцать вверх, мы залегли и приготовились к стрельбе. Я заправил новую ленту. Но из «зеленки» так никто и не вышел.
Пройдя километра полтора, мы остановились и вышли на связь
— «Вершина», «Вершина», я — «Ущелье-три».
— «Ущелье-три», я «Вершина», прием!
— «Вершина», я «Ущелье-три», требуется эвакуация двух ноль двадцать первых, квадрат…
Целую минуту в эфире был слышен только треск и завывание помех.
— «Ущелье-три», я — «Вершина». Повторите!
— «Вершина», у нас два ноль двадцать один, повторяю, требуется воздух…
— Бля…
Я представил капитана Платицына, неверяще смотрящего на рацию — два «двухсотых» в самом начале рейда…
— «Ущелье-три», ждите «вертушки», повторяю, ждите…
Я не здесь.
Я вижу группу, которая приготовилась к движению и, привычно попрыгав, пошла вперед, навстречу белому пламени — и я знаю, что оно сейчас поглотит их; что жить им осталось меньше суток, я это уже знаю — и хочу крикнуть им, предупредить; но кто-то воткнул мне в грудь раскаленный стальной штырь, выбив из легких воздух, лишив возможности даже пошевелиться…
Последний парнишка, вскинув на плечо ПКМ, перед тем как шагнуть в пламя, обернулся и, встретившись со мной глазами, улыбнулся. Эх, парнишка, парнишка, ты еще не знаешь, что скоро ты встанешь перед выбором: или предать и остаться в живых, или остаться и умереть…
Через четверть века я, восемнадцатилетний, улыбался себе теперешнему.
Пламя накатилось, поглотило паренька с пулеметом, ударило по мне.
— «Скорая»! «Скорая»! — где-то далеко чей-то знакомый голос. Какая, нахер, «скорая»?! «Вертушки», «вертушки» вызывай!
Пламя разгоралось все ярче, раскаляя воткнутый в сердце штырь, норовя выжечь глаза даже сквозь закрытые веки, делая боль совсем невыносимой, выдавливая хрип вместо крика и…