Бессмысленнее этого трудно было что-либо вообразить. Тем не менее Алик и Джемма начали при встречах здороваться.
Олег выкарабкался из неудобной парты, подошел к окну. Дыницы отстроились заново. И хотя каждый дом был возведен на прежнем, довоенном месте, поселок целиком мало напоминал те прежние, довоенные Дыницы.
Этот новый мальчик Алик тоже ничуть не напоминал Олега ни характером, ни внешностью. И все же был чем-то понятен и близок. Ревнивое чувство снова шевельнулось в сердце.
«На кого променяла! — подумал Олег. — Значит, ей все равно кто, лишь бы рядом?»
«Он тебе понравился?» — замирая, спросила Школа.
«Парень как парень, — проворчал Олег. И застыдился: — Нескладный какой-то, уязвимый… Но славный…»
«Ты слишком долго не приходил…»
Олег вздохнул. Вот опять — долго. А что такое долго? Для кого долго? Он не мог вернуться сюда побежденным. Когда-то он не выдержал встречи с полуразрушенным памятником Детству. Можно сказать, предал. Но рано или поздно он понял. И вернулся. Потому что для каждого человека существует единственное место на земле, где он нужен. Для победы требуется время. Особенно — для победы над собой.
Отчего ж ты тогда обиделся? На весь мир, на Школу? Вырос — уступи место. Уступи тому, кто в свою очередь оставит Школе свое имя… Лучше подумай, чем близок тебе этот парень. Уж не чудом ли нерастраченного детства, завершающегося сейчас у тебя на глазах? Вполне благополучного детства, дважды отнятого у тебя войной…
Может, и Олегово детство сохранилось где-нибудь в этих стойких стенах? Может, ждет его? Может, удастся повторить его с другими мальчишками и девчонками? Например, хоть с этим угловатым Аликом — с его странной любовью и до абсурдности верным другом? Если очень повезет — детство будет возвращаться с каждым новым поколением, с каждым таким вот утомительно неприспособленным к жизни Аликом. Можно будет вживаться в бесчисленные чужие детства, которые никогда не заменят ему одного. Своего.
Олег уселся за учительский стол. Мысленно населил класс разными человечками, каких только мог припомнить или представить. Получилось несоразмерно и необъемно, вроде рисунка в стенгазете: маленькие фотографические головки на немощных искривленных тельцах. Так же мысленно Олег бросил на парты тетрадки, пеналы… Но это ничуть не улучшило картины — что ни говори, непривычно из-за учительского стола видеть знакомый класс!
Олег задумался. И как всегда, когда задумывался, достал нож, выщелкнул лезвие и начал в бешеном темпе отстукивать острием между растопыренными на столе пальцами левой руки. Столешница ощетинилась рябью точек, слабо обозначивших контур веера или фантастического плавника. Школе стало прохладно и колко, но она не остановила его. Не остановила даже тогда, когда он ночными штрихами вырезал на учительском столе: О-Л-Е-Г.
И чуть погодя рядом: Б-у-р-б-о-н.
Здорово, если детишки прозовут его так же, как когда-то прозвали отца…
Олег Бурбон.
Школа тайком затушевала одно слово и добавила другое. В точности как помнил слой давно отбитой штукатурки: Бурбон златозубый.
Взвесила то и другое.
И остановилась на новом варианте.
Олег Бурбон.
Так, пожалуй, звучит современнее.
Олег Молев встал, потянулся, посокрушался о дорогах, которые непростительно долго вели его в свой класс.
«Бурбон! — явственно прозвучало знакомое слово. — Бур-бон!»