Передо мной распахивается ночное небо. Звезд уже не видно, но горизонт, густо заштрихованный простым карандашом, почти черен. Я глубоко вдыхаю всей грудью. Свежий, остывший за ночь воздух заполняет легкие прохладой предрассветных сумерек - благодать, снизошедшая на меня с небес!
Закрыв глаза, погружаюсь в тишину. Мне раньше так не хватало пауз, каких-то считанных минут тишины, чтобы постоять, разобраться в себе и других, не сделать резких движений. Теперь ее так много, что закладывает уши. Желание встать во весь рост и потянуться, после долгого неудобного лежания, выталкивает меня наверх. Боже, как хорошо!
Я беру АКМ напарника и спускаюсь по склону вниз, в овраг за нашей спиной - чтобы не светиться на склоне под стволами группы. Ничто меня не пугает, и сквозящий по склону легкий ветерок, предвестник будущих неприятностей, только усугубляет безмятежность происходящего.
Спустившись, останавливаюсь помочиться. Стараясь не журчать, опускаюсь на колени и невольно вспоминаю двух обоссанных парней, их нервную неспособность сдержаться. Беспокойство, отвращение и неудобство наполняют меня. Не могу сдержаться, по спине бегут мурашки. Меня непроизвольно передергивает судорогой. Автомат сползает с плеча, едва не коснувшись вонючей струи. Я застываю в нелепой позе, прижав цилиндр глушителя локтем к бедру. Приклад больно бьет по затылку. Неприятности всегда связаны с ощущениями, которых уже нельзя изменить.
Стемнело. Только что зажглись фонари вдоль улицы. Мощная лампа на столбе освещает весь дом. Пересекая двор, он видит собственную тень, вытянувшуюся от его ног к дому. Дотронувшись до завалинки, тень смело поднимается почти под крышу нелепым сгорбленным силуэтом с нечеловеческой, хищной головой.
В большой комнате панихида. Много стариков и бабок. Все сидят на табуретках вдоль стен, покачиваются. Под низким потолком, в тряпичном абажуре, слабым желтым пятном мерцает маленькая лампочка.
Панихида по хозяину дома - его отцу. Мать плача, под молитву, рассказывает, как умер отец. Он стоит у оббитого красным гроба. Мать показывает карточку, влажную от слез, и все в один голос говорят: стук ночью в дверь, поднялся с кровати, упал и умер - все ждал тебя, хотел увидеть. Он тоже хотел увидеть отца. Жизнь едва-едва налаживалась, но мелочная суета задержала его. Знать бы раньше!
Горе молотит его вот уже два дня. В грудь медленно входит острым раскаленным жалом ноющая боль. Не стесняясь, он плачет, громко, навзрыд. Размазывая слезы по лицу, вдруг понимает, что в действительности плачет об ушедшей радости, что до этого наполняла его сердце. Духота, сладкий дым горящих у иконки свечей, стыд за собственные слезы, заунывное пение старушек у гроба выталкивают его на свежий воздух.
Освещенные улочки с белыми водянисто-голубыми домиками - здесь можно было остаться жить. Тихая осенняя ночь. На звездном небе висит надкушенная горбушка луны. Что-то настораживает его. Он всматривается в темноту за домом и видит - горизонт искажен черным незнакомым силуэтом надвигающейся горы. По ее пологому склону два человека волокут какие-то мешки. Обремененные поклажей, они тяжело поднимаются в гору. Что это за гора? Кто эти люди?
Он поворачивается и быстро идет в сторону дома. Резко открыв дверь, вдруг оказывается перед черной бездонной пропастью. Шаг в темноту и, теряя равновесие, он проваливается в вязкую, обжигающую холодом, пустоту.
Болт проснулся оттого, что вздрогнул во сне. Тихо. Шурша, тонкой струйкой со стенки окопа стекает песок. Он один в окопе, без автомата. Пулемет молодого на месте, но самого молодого нет. Переутомленный мозг причудливо комбинирует ощущения из того, что происходит сейчас и из того, что было во сне. Болт медленно отходит от сна, в котором опять переживал о том, чего давно уже нет. АКМ с ПБС - просрал, молодой - свалил. Если до рассвета “носорог” не найдется - устанешь объяснять причину его ухода. Сонное воображение рисует картины, одна ужасней другой. Кому пожалуешься на то, что “пассики” у тебя ослабли и пленку “зажевало”?
Болт задержался после похорон отца на три дня. Старший брат пил не просыхая, окончательно увязнув в угаре запоя. Его приступы пьяной агрессии, рожденные упреками в смерти отца, закончились их короткой и яростной дракой. Болт и раньше не умел ловить “изящные подробности” во взаимоотношениях с братом - сказать или промолчать, уйти или остаться. Устроив брата после драки в больницу (сломанные ребра, сотрясение мозга), он задержался еще на три дня, решив помочь матушке по хозяйству. Но ремонт крыши сарая затянулся до “белых мух”. Вернувшись в город, Болт получил в отделе кадров завода повестку из военкомата. Через десять дней - лысого, в битком набитом призывниками плацкартном вагоне его уже везли на Юг.
С первым ударом ножа хлебореза из полковой столовой жизнь Болта развалилась на маленькие аккуратные кусочки масла - “сегодня” и “вчера”.
Попав после учебки в бригаду, Болт написал домой, что служит в Монголии - нелепая святая ложь, призванная успокоить измотанное выходками старшего брата сердце матушки.
Оружие и снаряжение считалось личным имуществом, война - работой, а фактор необходимости - основой исполнения приказа. Любые слова, не подкрепленные поступками, считались понтами, за которые приходилось конкретно отвечать. Новый мир пришлось усваивать как иностранный язык - придавая старым словам новые значения. Разница была не просто в используемых словах. Слова имели смысл лишь настолько, насколько они обозначали что-то. Кто говорил не думая, тот умирал не болея. Нельзя путать агрессию с бабьим базаром.
Через четыре месяца после прибытия бронетранспортер, на броне которого он сидел, подорвался на фугасе. Уважение после этого заслужить оказалось не сложно, нужно было просто уверено смотреть в глаза и улыбаться, даже тогда, когда легкие разрываются от сдерживаемого крика.
После подрыва начались приступы с внезапным, до тридцати секунд, отключением сознания. Взгляд внезапно останавливался, веки подергивались, проявлялись стереотипные движения лица и рук, реакция на окружающих отсутствовала. В голове начинали кататься металлические шары, наполняя мозги металлическим гулом. При сильном волнении на глаза падали “шторки”, застилая половину видимого им мира туманом. В такие моменты он чувствовал себя идущим на ощупь по острым камням сквозь мутный поток воды. После приступа наступало состояние оглушенности, вялости, иногда - головная боль. Частота приступов была невысокой, до нескольких раз в месяц.
Контузия окончательно лишила его каких-либо ориентиров. Болт совсем забыл, кем был до того, как попал в бригаду. Солнце высушило взбитые взрывом мозги, оставив взамен только смутную тень инстинктов. Пережив еще пару серьезных передряг, он оказался окончательно зажат между болью и страхом, словно песок в песочных часах. И лишь когда прошлое заполнилось пустотой безразличия, а будущее - безысходностью, он неподвижно замер в равновесии - песчинка, которая уже упала. До дембеля оставалось двадцать две недели, когда в роте появились молодые очередного призыва.
Их было восемь настоящих “носорогов”, которым по молодухе хотелось только бегать и стрелять, через полгода - иметь медаль “За отвагу” и гарантированное место для отдыха, а еще через полтора года, на дембеле - лежать и чесаться, обсуждая эти почесухи с другими, такими же, как они. У “носорогов” работало только полголовы. Вследствие этого они были деятельны, доверчивы, одинаково готовы на подвиг и предательство. Прожив под гипнозом восемнадцать лет, молодые вспахивали сейчас собственной головой большую часть территории бригады, и ждать, что они вдруг соберутся в монолит и начнут что-нибудь осознанно делать, не было никаких оснований. Это в отдельности каждый из них был способен проявить терпение, выдержку и выносливость. Но, собравшись в кучу, их черные, злые и бестолковые тела, неосознанно начинали проявлять стадные крысиные инстинкты. Ничего кроме глубокого, чисто человеческого отвращения они при этом не вызывали. Поэтому, чтобы пасти это стадо, за каждым ветераном закрепляли молодого “носорога”.
Когда молодой, перегреваясь под солнцем и замерзая под луной, тупо стремился получить все, не давая в ответ ничего, - воздействовать на него собственным примером было уже бесполезно. Он еще больше наглел, уверовав в верность своего пути и правильность собственной тактики.
Почти все время думая о собственной жопе, молодые и воспринимали все через нее. Как только при очередном построении все вставали в строй, оказывалось, что кому-то опять не нашлось места! “Нагибая” такого бойца, мало кто помнил, что общается с человеком, который был о себе хорошего мнения. Что делать - “в армии есть две армии”, и дембеля, как могли, дрючили молодых. Словом, вместо этики устанавливалась целесообразность, и вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, отпадал в принципе. Не все были обязательно добрыми парнями.
Болт сам выбрал себе в напарники бывшего студента, изо всех сил пытаясь изменить его поведение. Это был диалог с непредсказуемыми ответами. Главное, чего не нужно было делать молодому, - быть нерешительным. Его трясли словно градусник, который было достаточно хорошо встряхнуть, чтобы потом начать все сначала. Упорно, не меняя направления, каждый раз его возвращали к началу неудачной попытки, добиваясь от него максимальной решительности. Нерешительность - это неумение завершать начатое. Пытка действием начиналась, продолжалась и заканчивалась только тогда, когда поставленная задача была выполнена. Приказ не обсуждается, он исполняется.