– Спрашивай, – мама устало потёрла лоб, почесала глаз, и щека под ним покрылась крупной пылью ссыпавшейся туши. А Валерик пожалел, что вышел к ней на кухню в этот час. Наверное, именно тогда он впервые увидел, что мама сильно сдала, что глаза её скрылись под набрякшими веками, а ресницы выцвели и вытерлись.
– Ма, а Лерины родители: настоящие, я имею в виду, – они кто? Ты не знаешь?
– Да знаю... Сейчас вспомню, как Ира говорила. Отец, вроде, пьяница. Запойный, говорит. Спился, умер. Был, кажется, столяром при театре. Мать – актриса. Любила его, наверное. Когда умер – повесилась. Не пережила. Подробностей-то я не знаю, конечно. Вот то, что Ирке сказали. Ну всё.
Валерик задумался, опустил нос. Ноги согрелись и прилипли к табуретке. А мама продолжила:
– Как не побоялась Ирка? Я б побоялась. Алкаш, самоубийца...
Она задумалась. Её лицо выражало крайнее сомнение.
– Нет, я бы точно не взяла. Такая наследственность...
– А она – тетя Ира – что говорит? – Валерик несмело кашлянул. – Почему именно её?
Мама усмехнулась:
– Красивая, говорит, была. И глаза, говорит, как у родной. Вот и вся причина. И это-то против алкаша с самоубийцей. Не пойму я её.
"Глаза, как у родной". Валерик уснул, и ему снилось, что он пишет школьный диктант с одной только этой фразой. И глаза у училки были Лерины.
Так они и жили: жуткая, жуткая теснота – таким было ощущение Валерика от двух этих лет. Рубашки спрессовывались в шкафу, покрываясь жёсткими рубцами складок. Мялись углы у картонных коробок, хранящих обувь. Единственный ящик, отведённый под домашние мелочи, топорщился спицами и ножницами, гремел рассыпанными по дну пуговицами и запасными батарейками, угрожал хрупкими лампочками. Кровати стояли почти вплотную, мальчишки спали на двухярусной, и Валерик мучился приступами клаустрофобии, представляя, что сверху, почти на нём, на хлипкой на вид решётке лежит тяжёлый и мощный Лев.
Маме, конечно, было не легко. Она вечно заставляла мальчишек переставлять мебель, надеясь выгадать ещё кусочек пространства, вечно всё выбрасывала, иногда даже нужное – и домашние на неё ругались. Казалось, захламлённая квартира давит на неё, заставляет съёживаться, чтобы освободить место хотя бы за счёт самой себя. Личного пространства тоже не оставалось, как и личного времени. Им с отчимом теперь некогда было побыть вдвоём, и настроение от этого портилось у обоих.
А тетя Ира, напротив, расцвела. Казалось, бывший, нелюбимый муж, пил из неё соки, а теперь, вдали от него, она воспряла.
И она, и мама были бухгалтерами. Мама работала в университете. Тётя Ира как-то умудрилась в первую же неделю устроиться в частную фирму на отличную зарплату. Ей вообще всё удавалось легко. Она и двигалась легко, и её лишние килограммы вовсе не чувствовались. Часто смеялась. Даже время, казалось, доставала из рукава. По крайней мере, его хватало на общение с отчимом. На тесное общение с отчимом.
Валерик узнал последним. Когда отчим стал кричать, мама – плакать, а тетя Ира с Лерой закрылись в своей комнате.
Валерик и Лев сидели на кухне и раз за разом обшаривали холодильник, чтобы жевать что-нибудь, не сидеть просто так. Наелись бутербродов с сыром, холодного плова, потом варенья прямо из банки, потом съели по несколько конфет.
Дядя Витя объявил Льву, что с тётей Ирой ему лучше. Что мать унылая, усталая, и он рядом с ней умирает. А тётя Ира – живая, весёлая, легкая...
Валерику было тогда уже девятнадцать.
Выяснилось, что Лев знал давно, а Лера тоже не знала.
Дядя Витя и тётя Ира уехали почти сразу: отчиму, как оказалось, предлагали хорошую работу в Москве. Он, кажется, и маме признался только от того, что надо было ехать и откладывать разговор стало невозможно.
Дети были уже совсем взрослыми. Льву исполнилось двадцать, Лере – четырнадцать. Оба отказались переезжать. У всех были друзья, свои интересы, свои планы. Лера кричала, что в дурацкой Московской школе скатится на двойки, потому что там все жлобы. Тетя Ира плакала и уговаривала её передумать. Убеждала, что и люди, и школы везде одинаковы. Лера не поддалась.