— Да нешто возможно было в город ехать! — подхватил старик. — Невозможное дело, братец! Тут на печке — и то места не найдешь, бывало, а уж где там в больнице!
— Стало быть, сюда лекаря привозили? — спросил я.
— Ну, — крикнул Яков, — нешто он поедет к мужику! Что ты, братец, разве это возможно!.. Нет, мы сами…
— Как сами! — вскрикнул я.
— Так: сами отрезали.
— Ты с ума сошел?
— Зачем! Мы все, как ты приказывал, так и сделали…
— Постой, постой! — перебил я его. — Я приказывал тебе в город вести его.
— Ну, рассказывал, что ли, все едино! Как ты рассказывал в те поры, так я и сделал. Осколки все выбрал, и кость отпилил, и жилы все перевязал, обмыл все водицей, спустил кожицу и зашил наглухо! А потом твоей примочкой примачивал… и все льдом, и все льдом…
— Чем же ты осколки-то вынимал?
— Шилом выковыривал.
— А кость пилил чем?
— Знамо, пилой! У нас такая пилочка махонькая есть, вострая, шельма, да тонкая такая!.. а кожу-то бритвой подрезал… у солдата Патрикешкина брал, хорошая бритва, аглицкая, в Аршаве покупана…
И затем, как-то легко вздохнув, словно бремя сбросил с себя, он прибавил весело:
— Ну, и ничего… Господь послал!..
Я ушам своим не верил. Меня разбирала и злость и досада…
Я готов был обругать этого глупого Якова, но, вспомнив и себя самого, и «ерундинскую барыню», и «скачихинскую барышню» — невольно замолчал, словно языка лишился, и только попросил Лукьяна показать мне больную руку. Старик охотно исполнил мое желание, поспешно размотал тряпку, и вскоре я увидал совершенно зажившую «булдыжку», как прозвал ее Лукьян.
— Ну, брат Яков, — проговорил я, осмотрев руку, — отчаянный ты человек!
Но Яков и внимания не обратил на мои слова.
— Нет, ты послухай-ка, что старик-от наш сделал! — говорил он снова, толкнув меня в плечо. — Я его, стало быть, связать пожелал, чтобы не барахтался, а он заместо того сел за стол, поставил на него вот этаким манером на локоть руку и говорит: «Ну, Яша, постарайся, потрудись уж… аккуратней, мотри!»
Старик как-то грустно улыбнулся, а дурак Яков стоял возле, засунул оба большие пальца за пояс рубашки, остальные как-то растопырил, выпятил брюхо, и круглое масляное лицо его словно говорило: «Вот, мол, как по-нашему-то!»
— Ну, будет вам тут балясничать-то! — раздался вдруг позади меня чей-то старушечий, разбитый голос. — Самовар кипит, зови гостя-то в горницу!