Так продолжалось несколько дней. Волею судьбы мы всегда оказывались рядом, в одном вагоне, только они не замечали меня, а я фиксировал каждое их движение, каждый взгляд, словно опытный частный детектив, посланный по следу ревнивым мужем. Менялись лишь мизансцены: она сидит — мы стоим; стоят все трое; он сидит— мы стоим; и так далее. Но развития действия не происходило, он продолжал наблюдать за ней, я — за ними обоими, и это начинало походить на затянувшуюся паузу в театре абсурда, где участники пьесы, да и зрители тоже, исчезали каждый на своей станции.
«Ну же, смелее! — мысленно подбадривал я его.— Ведь ты хочешь с ней познакомиться? Чего тянешь? Ага, понятно. Трудно подкатить к женщине в метро в шесть утра — это тебе не Большой театр. Здесь как на прифронтовой полосе, того и гляди получишь выстрел в упор. Лично я не рискнул бы. Тут от каждого бьет током, только дотронься». Действительно, как познакомиться в метро? Чтобы привлечь к себе внимание, можно наступить на ногу, а потом извиниться, но скорее всего этим дело и закончится. Можно уступить место и попросить подержать на коленях свою сумку или притвориться слепым и крепко схватить ее за локоть. Можно сказать: «Девушка, давайте дружить, а там видно будет, может, и поженимся».
Вообще-то способов много, но все они никуда не годятся. И я уже начал подумывать о том, что нам долгие годы суждено существовать этим странным треугольником, пока кто-то не умрет или не сменит работу. Но однажды я с удивлением увидел, как мой долговязый парень, набравшись храбрости, вышел вслед за ней на станции «Бауманская».
«Дай-то бог,— подумал я.— Может быть, на свежем воздухе произойдет долгожданный контакт». Была пятница, когда душа рвется к выходным дням. В субботу и в воскресенье я как-то позабыл об их существовании, а в понедельник, войдя в последний вагон, разыскал обоих в самом конце. И вот что меня поразило. Они ехали не порознь, а вместе, определенно вместе в нашей сонной, враждебной друг другу толпе. Они не разговаривали, иногда смотрели друг на друга, иногда улыбались, и была между ними маленькая тайна, которую совсем не следовало знать нам, посторонним. Даже видом своим они отличались от нас, нахмуренных, замкнувшихся в себе, пытающихся запереть свой мир в клетку. Он что-то шепнул ей, она ответила — не слышно, одними губами,— я так и не понял, что они поведали друг другу. Она вышла на «Бауманской», он— на «Курской».
...А дальше покатился с горы снежный ком. Всякий раз, встречая их, я подмечал видимые только мне изменения в их отношениях. Не знаю, как он с ней познакомился, но, видимо, сумел, черт побери, заинтересовать ее... Интересно, как далеко могут зайти их отношения? Как-то раз он взял ее под руку и держал всю дорогу, что-то оживленно рассказывая. Я стоял рядом и слышал отрывки его фраз— этот весельчак рассказывал анекдоты. И я почувствовал, что само их присутствие в этом вагоне — противоестественно. Им надо было бы побродить по московским улицам, поехать в Лефортово, в Сокольники, съесть по порции шашлыка, выпить по бокалу сухого вина, сходить в кино, а не трястись в душном и безмолвном вагоне, среди напряженных людей, вызывая досаду своей радостью.
Впрочем, на следующий день так и произошло. Они проехали «Бауманскую», «Курскую» и вышли на «Площади Революции», вернее, просто выбежали из вагона. «Эй! А как же работа? — подумал я.— Решили сбежать, взяли отгул? Ну и правильно. Счастливого отдыха». Я даже позавидовал им: той легкости, с которой они выпорхнули из вагона, взявшись за руки, словно влюбленные. (И это она — тридцатилетняя женщина, еще месяц назад входившая в метро с отрешенным, измученным видом, почти равнодушная к своей внешности, скованная домом, дорогой, работой.) Их лица изменились и уже не напоминали застывшие маски. А глаза... Не буду говорить, какие у них стали глаза — чтобы не расстраиваться. Мне-то, в отличие от них, каждое утро предстояло пожинать пустоту Московского метрополитена, будто действительно я находился здесь один, а ребра мои сдавливали лишь собственный страх и отчаяние. Если бы я даже закричал во весь голос от смертельной тоски по своей жизни, закричали бы и другие, и никто никого не услышал бы.
Наверное, они все-таки стали любовниками; может быть, в тот «побег» из метро или позже, может быть, у неЛ или у нее на квартире. Теперь они целовались на глазах у всех, не обращая на нас никакого внимания. Целовались при встрече и расставании, а иногда и во время пути, целовались бережно и нежно. Им казалось, что никто этого не замечает. Лишь как-то раз пожилой жлоб в малиновой шляпе разрушил созданную ими иллюзию, громко проворчав, вернее, прочавкав в их сторону:
— Скоро срам свой наружу выставят...
А мне вспомнилось: «Мертвые сраму не имут». Ведь они, должно быть, были мертвы от своей любви. Спустйвшись под землю, в царство Аида, они обрели друг друга, но вырваться им отсюда невозможно. Тот из влюбленных, кто уходит наверх, всегда оглянется на остающегося — и останется вместе с ним. А если они живые, в мире мертвых их все равно сделают мертвыми, вытравят душу, бросят под поезд, чтобы многопудовые жернова колес протащили их безжизненные тела по рельсам в назидание другим подземным обитателям.
Им надо бежать отсюда, бежать, позабыв рассудок; бросить работу, семью, опостылевшего мужа, бросить все, всю видимость ползучего благополучия, и не расточительствовать в своем счастье. Плюнуть на все и бежать, уйти, скрыться, чтобы быть вдвоем, если уж так стало угодно судьбе... Но они этого не сделали. Они предпочли последний вагон, где можно украдкой поцеловаться, и томительное ожидание редких встреч наедине — в какой-нибудь пустой квартире приятеля, или того хуже — так и хочется сказать гадость — на чердаке. Честное слово, я был зол на них, порою даже ненавидел, словно они обманули мои надежды. Пусть я такой беспомощный в тисках толпы, пусть все мы такие, но они-то могли показать нам пример?! Я готов был взять грех и ложь этих людей на себя — я, наблюдавший за ними со стороны, не обратившийся к ним ни разу, но уже почти понимающий их,— и прожить под землей три жизни, лишь бы чувствовать, что хоть два сердца наконец-то счастливы. Но они не смогли подняться, не смогли прозреть.
Любовь, фарс и драма часто неплохо уживаются рядышком. Я так и предполагал, что рано или поздно должен прийти черед фарса. Однажды (мы, как обычно, ехали в последнем вагоне) я заметил рядом с собой мужчину, прикрывающегося газетой. Вернее, он делал вид, что читает этот несчастный «Труд», а сам заглядывал из-за моего плеча на них, стоящих в конце и о чем-то разговаривающих. «Еще один наблюдатель»,— подумал я. И тут меня осенило. «Ба! Да это муж». Таким я его почему-то и представлял. Кругленьким, щекастым, с куриными глазками — и обязательно в галстуке, который он не снимает даже по ночам. Муж выглядывал из-за моего плеча, а они вдруг взяли и поцеловались. Я почувствовал, как он буквально вцепился мне в локоть своими цепкими пальчиками.
— Извините,— прошептал он.
— Ничего-с,— также прошептал я.— Бывает.
Проехав еще одну остановку, муж снова схватил меня за локоть и развернул спиной к себе. Так он среагировал на ее взгляд в нашу сторону.
— Прошу прощения,— еще раз прошептал он, возвращая меня в прежнее положение.
— Понимаю, качает,— ответил я, а про себя подумал: «Эдак он меня еще долбанет чем-нибудь по темени и опять попросит прощения».
Муж выскочил на «Электрозаводской», и я облегченно вздохнул. Наверное, он узнал то, что хотел узнать.
Признаюсь, первой мыслью у меня было подойти к ним и сказать: «Ребята, вас накрыли. Спасайтесь». Но кто я? Всего-навсего посторонний, случайный свидетель их романа. Пассажир в метро. Имеет ли пассажир право рвать ручку стоп-крана? Не у всякого хватит духу — а если ты-то и окажешься виноват? Мое дело ехать, пока везут. И я не подошел к ним: пусть будет, что должно быть. Я — зритель; в конце концов не я играю для них, а они для меня. Встретимся завтра.
А «завтра», встретив ее на платформе, я понял, что дома у них было жарко. Об этом говорил весь ее вид, и главное — заплаканные глаза. Она стояла чуть в стороне от толпы, растерянная и беззащитная, словно заблудившийся ребенок.
Когда появился ее избранник, я входил в свой любимый последний вагон и, пока поезд не тронулся, наблюдал за ними сквозь стекло. Они стояли друг напротив друга, и у него был такой же растерянный вид, как и у нее. Двое заблудившихся на одной станции — это уже много. Что они могли решить на станции, ведь поезд уже ушел?.. Поезд ушел тогда, когда они не решились вырваться из этого заколдованного круга, в который мы втянуты еще до нашего рождения всей пустотой подземелья. Мы призваны толпиться в нем, потому что нам кажется, раз нас много, то с нами и правда, и бог, а снаружи — одиночество и смерть. И мы повторяем движения друг друга и проклинаем тех, кто ушел наверх, к чистоте и свечу. Мы же принимаем за свет лишь электрические лампочки.
Что будет дальше? Опустимся ли мы еще ниже, к полному безразличию, когда остается одно— завалить рухнувшими стенами все это наваждение, или есть все же путь, ведущий к спасении)? Так хочется спастись, пусть даже немногим. Пусть даже не нам, а только рождающимся в муках.
Я предполагал, что будет дальше. Целую неделю муж сопровождал ее на работу, цепко держа за руку и зорко рыская глазами по сторонам. Избранник ее садился в соседний вагон. Она осунулась и подурнела, глаза ее снова потухли, и муж выводил ее на станцию «Бауманская», как сомнамбулу. Наверное, он так же встречал ее у работы и провожал домой. А дома, конечно, начинался ад.