- И не поспоришь. И как его на погост–то занесло?– не различить в темноте глаз запороговых, но чувствовалось, что смотрят, будто насквозь прошивают.
- Веришь, не знаю. Может, поссать восхотелось, может, ещё чего.
- Не верю, сам понимаешь. Мы про вас, да таких как вы, пан коронный жовнир с забавным крестом, много наслышаны. Слух попереду бежит. Поганый такой, препоганый слушок…
Мирослав молча развел руками. На всяк роток не накинешь платок. Вон месяц пройдёт, и даже те, кто беднягу Магнусса сейчас на мешковину укладывают, станут рассказывать про целый курень иноземцев, которых неведомые враги насмерть шомполами в ухи перетыкали, и после душегубства окаянного в сраки побитым павлинячьи перья повставляли, точь-в- точь такие же как у «атамано-гетьмана». Такова натура человеческая, и ничем её изменишь…
- Ну то понимаю, что брехни куда больше, чем правды, – продолжил запорожец. – И что вы не по своей воле у нас остановились.
- Завтра дальше пойдем с утра, – сказал Мирослав.
- Не с утра, – тряхнул чубом-оселедцем запорожец. – А после того, как парня своего по правильному похороните. Сумеете?
- Дрова нужны.
- Жжёте? – понимающе кивнул запорожец. – Только у нас монастыри разные, по-людски похоронить положено.
- Да куда ж мы денемся, раз положено.
- От это ты очень верно говоришь, никуда вы не денетесь…
***
Никто никуда, и вправду, деваться и не собирался. Занесли полуобезглавленного товарища в пустой по летнему времени дровник, где только малые щепочки по углам остались. До утра оставили. Среди ночи могилу копать – последняя забава. Оно и лопату хрен найдёшь, да и ошибешься на чуток, а там снова обиженный покойник из домовины полезет. Не, лучше обождать.
Благо и выпить осталось, и закусить. Выпили молча, чуть ли не по полкружки выплеснув поминания ради. Немедля повторили, в память о лихом кавалеристе. Товарищей терять для наёмника дело привычное. Без такого поворота бывалый боец и жизнь свою помыслить не может. Сам живой, так и пей, пока пьётся! Давешнего веселья, конечно, уже было не вернуть – хороший человек погиб. Хоть и сугубо по глупости.
Ну а, выпив по третьей, песню затянули, к которой и селянки присоединились. Слов-то те не знали, конечно, но о чем поётся, и так понятно…
Мирослав осоловело посмотрел на причудливый узор, украшавший глиняный бок кружки. В голове шумело, мысли спотыкались, оттаптывая друг другу лапы. Завтра хоронить Магнусса и как-то переправляться на другой берег… Капитан обвел взглядом сарай. Пьянка сходила на нет – парни расползались по углам, чаще не в одиночку
Тёплая ладонь коснулась щеки. Мирослав вздрогнул от неожиданности. Оказывается, пока он глубокомысленно разглядывал кружки, к нему подсела одна из селянок, стройная, черноволосая, до сердечной боли похожая на ту, что отказалась покинуть свой лес...
- Да шо ж ты такой смурный, осавул? Сыдышь, будто жабов объелся...
- Ну вас всех, – буркнул капитан и вышел во двор. Оно и продышаться полезно, и до конюшни пройтись, глянуть, не пирует ли там какой вервольф-вовкулака.
Выяснилось, что лошади находятся под надёжной охраной. Даже удвоенной. Капитан, приблизившись к кривому навесу, изображавшему здесь конюшню, расслышал тихий разговор – собеседников, притулившихся в сухом месте у столба, видно не было, но догадаться, кто там таится, труда не составляло. На этакой чудовищной смеси языков даже в этом приречном вавилоне мало кто общался. Испанские, русские, польские, греческие словечки…
— Ежели по доброму, так отчего же нет? А то лапами да вовсе походя, — сетовал бархатный, дивно приятный женский голос. – Вроде ж благовоспитанный пан, не чумак какой-то. А лезет, как к гулящей, прости Господи! Обидно же мне! И сметану жалко…
— Жалко, очень жалко, — соглашался Угальде.